Эдуард Пеpруа
Столетняя война

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Издательство Евразия представляет на суд читателей книгу, которую со дня ее выхода в свет во Франции по праву стали считать классическим трудом. Она посвящена самому крупному военному конфликту между двумя могущественными державами средневекового Запада — английским и французским королевствами, известному под названием Столетней войны.

Эта война, пожалуй, как никакая другая, необычайно сильно повлияла на расстановку сил в Европе. В XIV в. Франция вошла как никогда более могущественной страной, с сильной монархией, авторитет которой затмил даже престиж самого императора Священной Европы, развитым управленческим аппаратом. Если столетием ранее на землях, теоретически подчинявшихся власти короля Франков, велись нескончаемые частные войны, угрожавшие королевским прерогативам, то после реформ и побед великих государей XIII в. Филиппа II Августа (1180—1223), Людовика VIII Льва (1223—1226) и Людовика IX Святого (1226—1275) во Франции установился относительный мир и процветание. Людовик Святой обеспечил своим потомкам необычайный моральный престиж. Многим казалось, что с приходом новой королевской династии Валуа, умевших и ценивших поистине королевскую пышность, чего так не хватало скуповатым королям, их предшественникам, настал золотой век. Войны против непокорных феодалов свелись к легким, почти демонстративным акциям. Даже папство, вступившее в конфликт с королем Филиппом IV Красивым, было вынуждено смириться и на долгие годы подпало под влияние Франции. Конечно, были и обратные стороны. На пути французской монархии существовало немало преград и затруднений. Королевские чиновники насильно внедряли везде власть своего государя, беспрестанно нарушая права местных сеньоров, притесняя и обирая местное население. На территории Французского королевства существовало два анклава, традиционно независимых княжества — герцогство Аквитания (Гиень) и графство Фландрия, первое на юго-западе, второе на севере королевства. Аквитания издавна принадлежала английским государям, не склонным к повиновению, а богатая благодаря торговле и ремеслу Фландрия вовсе не жаждала взвалить на свои плечи тяжкое налоговое бремя. Противоречия между английской и французской короной существовали не одно столетие. Когда в 1066 г. герцог Нормандский Вильгельм Незаконнорожденный, вассал короля Франции Филиппа I, захватил англосаксонское королевство и провозгласил себя ее законным владыкой, сложилась своеобразная ситуация: короли Англии, превосходившие французских монархов силой и ресурсами, были обязаны подчиняться им как верные вассалы. Подобное положение дел не устраивало ни одну, ни другую сторону. Французский король опасался своего чересчур сильного вассала, а английского государя стесняли феодальные путы и обязанность подчиняться сюзерену, более слабому, чем он сам. Конфликт между двумя державами еще более обострился, когда в 1154 г. корону Англии унаследовал граф Анжуйский, герцог Аквитанский, Генрих II Плантагенет, владевший почти половиной Франции.

Французский король Филипп II Август приложил все усилия, чтобы сломить сопротивление Плантагенетов. Он и его преемники постепенно отобрали у англичан все земли, кроме узкой полосы на побережье Западной Франции. Однако всегда существовала опасность, что английские короли вознамерятся потребовать ее обратно вооруженным путем. Случай представился им в 1328 г., когда скончался Карл IV Красивый, последний представитель прямой ветви династии Капетингов. На престол претендовало несколько кандидатов, среди которых выделялись два племянника покойного короля, Филипп, граф Валуа, и Эдуард III, король Англии.

Французские бароны предпочли выбрать первого. Но у Эдуарда остался козырь — возможность всякий раз, когда между Францией и Англией ухудшались отношения, требовать себе французскую корону. И он не преминул этой возможностью воспользоваться.

Потребовалось менее десяти лет, чтобы труды французской монархии оказались под угрозой. Победоносное шествие английских войск, перемежаемое бесполезными перемириями, развеяло миф о непобедимости французской рыцарской конницы. Постоянная потребность в деньгах на оплату войск и гарнизонов заставляла королей Франции выжимать все соки из податных сословий своего королевства. Это привело к массовому росту социальных конфликтов и восстаний. Впрочем, Англия тоже переживала не одни только победы. Война ускорила ломку традиционных стереотипов и ценностей: по обеим сторонам Ла-Манша окрепло национальное самосознание, изменилось отношение простого люда к рыцарству, не оправдавшему надежд на полях сражений. Столетняя война стала испытанием для обеих стран, из которого они вышли совсем иными.

Для своего времени работа Эдуарда Перруа была революционной. Автор, специалист по истории Англии и Франции XIV–XV вв., кавалер ордена Почетного легиона, награжденный медалью за Сопротивление, был хорошо известен научным и широким кругам читателей по своим статьям и публикациям документов, среди которых важное место занимает такая работа, как "Англия и Великая Схизма на Западе".

Одинаково хорошо владея английским и французским материалом, он написал емкий труд, охвативший все стороны и проявления Столетней войны: политику, экономику, культуру и искусство. Одним из первых он по-иному взглянул на, казалось, всем хорошо известные события. Его суждения подчас резки и нелицеприятны, причем они затрагивают самых знаменитых, хрестоматийных героев Столетней войны. Именно он развенчал лавры Бертрана Дюгеклена, позволил себе усомниться в решающем вкладе Жанны д’Арк в победу Карла VII над англичанами.

Автор книги обладал уникальным даром придать своему повествованию необычайную эмоциональную окраску, накал, которые делают чтение книги захватывающим и увлекательным.

Карачинский А. Ю.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Большая часть этой книги была целиком написана зимой 1943–1944 гг. благодаря сомнительному досугу, который оставался у автора в ходе увлекательной игры в прятки с гестапо. Жизнь была скитальческой, но прекрасной, и о ней уже скучают все, кто жил и действовал в подполье. Когда ты внезапно поставлен вне закона и грубо выброшен из привычного окружения студентов и книг, то в контакте с таким суровым настоящим, похоже, лучше понимаешь прошлое, хоть прежде и отдавал ему лучшую часть своего времени. Эта книга, давно задуманная, не была бы в точности такой же, появись она до 1939 г. или даже будь она написана в первые месяцы оккупации. Дело не в том, что история якобы повторяется — это заблуждение, и не в уроках, которые можно извлечь из нее. Мы не настолько наивны, чтобы верить, будто печальные перипетии Столетней войны могут направлять наши действия или позволяют нам предвидеть будущее; мы даже не искали в рассказе о былых ошибках, падениях и подъемах какого-то повода для надежды на лучшее. Но когда нация доходит до края пропасти, как это было в ту эпоху и в нашу, некоторые примеры поведения людей в беде, некоторые ответы на вызов судьбы в разные времена становятся понятнее благодаря взаимному сравнению. Хотя мы никогда — во всяком случае сознательно — не переносили в прошлое забот, слишком связанных с сегодняшним днем, хотя мы никогда не теряли из виду, что многое в той или иной эпохе объясняется исторической обстановкой, но какой-то жест становился для нас понятным, какое-то малодушие — объяснимым, а какой-то бунт — простительным.

Лишь две страны на христианском Западе можно было в то время считать реальными политическими силами: Англию и Францию. Короли бездумно ввергают их в феодальные распри, вскоре усугубленные династическим конфликтом, но как будто не выходящие за рамки обычных и давних столкновений. Вопреки всем ожиданиям, война не кончается и беспрерывно возобновляется, с каждым поколением охватывая все новые территории. Народы, безразличные к этим непонятным для них распрям, уклоняются, как могут, от этого растущего бремени, которое власти хотят на них возложить. Это приводит лишь к затягиванию конфликта, в котором та и другая сторона используют очень небольшие силы. В ходе войны эти стороны страдают и устают; испытывая чувствительные удары, они начинают ненавидеть друг друга, что делает любой мир невозможным или нежизнеспособным. Окружающий их мир меняется, а внутри изменения происходят еще быстрее, как во всякие смутные времена. Именно на этих ранах и крови и рождаются монархии нового времени, ускоряется переход от феодального общества к авторитаризму государственной бюрократии, которую вызвали к жизни потребности войны и вместе с тем поддерживает национализм, порожденный в обеих странах этой войной.

Для Франции события приняли особо драматический оборот. Не стоит даже перечислять все то, что во время нескончаемого и изнурительного конфликта утратило королевство Капетингов; его материальное благосостояние, столь блестящее в начале войны, было подорвано на века и восстановится лишь накануне Революции; пришел конец также духовной и политической гегемонии Франции над Европой, ее послушной ученицей, — придется дожидаться века Людовика XIV, чтобы континент вновь признал ту и другую гегемонию. Больше бросаются в глаза приобретения в ходе катаклизма: основы государства нового типа, более тесное сплочение ранее разрозненных провинций, уважение к власти монарха, опирающееся на зачатки национального чувства. Но каких страданий стоили эти роды! Дважды Франция стояла на краю гибели. Под ударами Плантагенетов она перенесла потерю провинций, образование огромной независимой Аквитании, утрату суверенитета над доброй третью королевства. Агрессия Ланкастеров полвека спустя имела еще более роковые последствия, потому что в результате этого носителем корон Франции и Англии чуть было не оказался один и тот же человек. Кое-кто видел в этом единственное спасение от войны, от гражданских смут, от разрушения экономики. Справедливо или нет, но история распорядилась иначе: она выявила невозможность сосуществования обоих народов под эгидой ланкастерской династии и в конечном счете даровала победу Валуа, потому что они символизировали независимость нации, наконец осознавшей себя таковой.

Во время работы над книгой в распоряжении автора имелась лишь тонкая пачка выписок из книг и архивных документов, сделанных за несколько лет. Многие факты, многие эпизоды были восстановлены исключительно по памяти, всегда несовершенной. Поэтому возникали пропуски и путаница в деталях, искажение имен и названий, небольшие инверсии в хронологии. Многое было исправлено благодаря тщательной проверке, но что-то наверняка осталось незамеченным. За это автор просит прощения у читателей, но не желает оправдывать этим своих ошибок. Он полагает, что эти неточности ничего не меняют в основных контурах повествования, в его ведущих идеях, в толкованиях, иногда не очень традиционных, которые он предлагает, и в выводах, к которым приходит. За все это он берет на себя полную ответственность.

Противники

В январе 1327 г. английский трон, с которого мятежные бароны только что свергли непопулярного Эдуарда II, был передан его сыну — шестнадцатилетнему юноше, Эдуарду III Плантагенету. Через год с небольшим в Париже угас последний из трех сыновей Филиппа Красивого, Карл IV Капетинг; из-за отсутствия у него детей мужского пола французские бароны в апреле 1328 г. избрали королем его двоюродного брата, Филиппа VI Валуа. С этих почти одновременных событий для обоих королевств Запада начинается новый этап их истории, характеризующийся ожесточенной, почти вековой борьбой между обеими династиями, борьбой, получившей название Столетней войны.

Что больше всего поразило бы непредвзятого наблюдателя, если бы он взялся около 1328 г. оценивать силы противников, — это несомненно мнимый, но бросающийся в глаза контраст между славой и богатством авторитетного королевства Франции, с одной стороны, и бедностью и незначительностью маленького королевства Англии — с другой. Не легче было бы предсказать в приближающемся конфликте, длительности которого не мог предвидеть никто, и резкое изменение соотношения сил, которое к великому удивлению современников создаст опасность для потомков святого Людовика и вознесет на невиданную высоту потомков Плантагенетов.

I. — Франция в 1328 г.

К моменту смерти последнего прямого потомка Капетингов Французское королевство еще во многом не достигает границ нашей современной Франции. Ведь ее границы по суше почти не отличаются от границ Западной Франкии — надела, во времена Каролингов выделенного Карлу Лысому по Верденскому договору. От соседней Империи, чьи земли граничат с ней от Северного до Средиземного моря, Францию отделяет искусственная граница, плохо известная даже современникам, вблизи которой находится множество анклавов и спорных территорий, но приблизительно она проходит по Шельде от устья на юг к Камбре, потом выходит к Маасу северо-восточней Ретеля, идет по верхнему течению этой реки и далее вдоль Соны, чтобы наконец выйти на Рону. Недавние территориальные захваты позволили сместить границу от этих рек на земли, по которым она не проходила веками. Так, например, Остреван, то есть часть Эно между Валансьеном и Дуэ к западу от Шельды, попал в ленную зависимость от Капетингов при Филиппе Красивом; то же произошло с «зависимым» Барруа в левобережье Мааса, с городом Лион и Лионским графством, с епископством Вивье к западу от Соны и Роны, оказавшимися под королевской опекой. На юго-западе граница не везде достигает Пиренеев: мало того, что королевство Наварра, правда, с 1274 по 1328 гг. находившееся под управлением капетингских чиновников, включает земли к северу от этих гор, которые позже назовут Нижней Наваррой, — к тому же в 1258 г. святой Людовик отказался от длившегося веками иллюзорного сюзеренитета над Руссильоном и Каталонским графством, владениями арагонской монархии.

Впрочем, не надо думать, что эта граница жестко определяет пределы французского влияния в Западной Европе. При попустительстве Империи, где после смерти Фридриха II в 1250 г. не было правителей, достойных ее славного прошлого, капетингская монархия без труда распространила свой протекторат почти на все территории бывшей Лотарингии — от Нидерландов до Арльского королевства, на области, где общность языка неизбежно вела к определенному сходству политических взглядов. Большинство имперских князей, кроме тех, чьи владения находились в восточных марках, попало под покровительство французского короля, от которого они получали «денежные фьефы» — сегодня мы сказали бы «пенсии» — и поддерживали его политику, будь то в Брабанте или в Эно, в Барруа или в Лотарингии, в Савойе или в Дофине. Более того, пфальцграфство Бургундия (сегодняшнее Франш-Конте) стало капетингским владением после брака его наследницы с Филиппом V Длинным, а Прованс со времен святого Людовика оказался в руках короля Сицилии Карла Анжуйского, потомка Капетингов. В тех же прибрежных районах только что обосновались и римские папы. Иоанн XXII, избранный в 1316 г., второй в длинном ряду французских пап, до своего избрания на престол святого Петра был епископом Авиньонским; он остался жить в своем бывшем епископском дворце, который его преемник Бенедикт XII превратит во внушительную крепость. Авиньон располагался у ворот королевства; сеньорами этого квази-независимого города были совместно верховный понтифик и граф Прованский. Размещение, в принципе временное, римской курии на берегах Роны повысило материальные силы и моральный авторитет капетингской династии.

При одном только взгляде на географические границы королевства Франции мы уже видим, что за только что миновавший век капетингская монархия достигла такого уровня могущества, который можно объяснить только беспрецедентным демографическим подъемом и экономическим процветанием. Надо добавить, что в этом восходящем движении, первые признаки которого появились в конце X и начале XI веков, участвовала вся Европа. Но во Франции это развитие происходило быстрей, было выражено ярче, чем где-либо в другом месте, и когда оно к 1300 г. доходит до своей кульминации, можно сказать, что Франция находится впереди всего остального христианского Запада, что обуславливает и делает неизбежной ее политическую и культурную гегемонию.

Это опережение развития Франции по сравнению с остальной Европой проявляется прежде всего в сфере сельского хозяйства, которое еще оставалось основой всего средневекового общества. Здесь масштабное движение по распашке нови, по освоению болотистых и лесных земель, по созданию новых сельских общин, новых городов и бастид вышло на предельно возможный уровень. Оно достигло своего предела, с одной стороны, потому, что нужно было оставить какие-то лесные угодья, необходимые как источник топлива и строительных материалов, а также для питания скота, пасущегося без присмотра, и для сохранения дичи; с другой — потому, что затраты на земледелие, методы которого еще оставались примитивными, должны были окупаться. Даже при тогдашней примитивной технике уже были возделаны многие бедные земли — первые опустошения Столетней войны обратят их, и навсегда, в залежные территории и в ланды. Ничтожные урожаи, которые они давали, не могли бы накормить того, кто их обрабатывает, если бы задача состояла не в том, чтобы любой ценой дать действительно избыточному населению пищу, необходимую для выживания. Демографический подъем объясняет и почти полное исчезновение в крупных светских и церковных доменах барской запашки, обрабатываемой сервами либо поденщиками, не имеющими ни кола ни двора; все земли сеньора, кроме ланд, леса, некоторых лугов и отдельных виноградников, мало-помалу были раздроблены на долговременные крестьянские держания, с которых сеньор получал только скромную земельную ренту. Даже на землях цистерцианцев, где давно утвердилась система ферм (grange), то есть работы послушников под присмотром монаха-надзирателя (granger) , крестьянский хутор или крестьянское держание понемногу вытесняли монастырские угодья. Одновременное исчезновение серважа в некоторых провинциях, где он преобладал, исчезновение отработок, тяготивших держателя, сделали крестьянина настоящим собственником своего держания, обремененного лишь умеренными повинностями; если в самых развитых областях, таких, как Нормандия, уже была известна краткосрочная аренда, то во всех остальных преобладало пожизненное эмфитевтическое держание за небольшой чинш, с правом передачи и наследования земли и обязанностью выполнять некоторые сеньориальные повинности, скорее стеснительные, чем тяжелые, — все это было намного легче сносить, чем налоги, которыми землю и ее владельцев облагает современный фиск.

Хотелось бы привести здесь некоторые цифры, дать какую-то статистику, указать среднюю плотность населения или его общую численность в королевстве. К сожалению, это невозможно. Все догадки в сфере демографии, которые нагородили ученые, в отсутствие доказательных текстов основываются на шатких гипотезах. Тем не менее один точный документ, единственный в своем роде, позволяет нам сделать кое-какие не столь рискованные предположения как раз для того года, который мы рассматриваем. Это опись приходов и очагов по бальяжам и сенешальствам, которую велел составить Филипп VI сразу после восшествия на престол с чисто фискальной целью — подготовки базы обложения для покрытия расходов на набор войска, которое отправится во фландрский поход в июле 1328 г. В этой описи перечисляются приходы, оценивается число хозяйств, дворов, или очагов (feux), в каждом приходе, на которые будет наложена так называемая подымная подать (fouage). Но обследовался только королевский домен, то есть территории, которые суверен контролировал непосредственно; сюда не вошли отдельные крупные фьефы, в ту пору еще существовавшие, в которых подымная подать, вероятно, не взималась, — по крайней мере, королевскими чиновниками. Как мы увидим позже, эти крупные фьефы занимали немногим более четверти площади королевства. Таким образом, не рискуя сильно удалиться от истины, можно сделать такой вывод: в 1328 г. во Франции, где было порядка 32 тыс. приходов, в целом насчитывавших приблизительно 3.300 тыс. очагов, проживало не менее 15 млн. человек. Это примечательная плотность для того времени, сравняться с которой или превышать ее могла разве что плотность населения в отдельных особо благоприятных областях Италии, в то время как Испания, Центральная Германия, Британские острова были населены гораздо реже. А поскольку, с другой стороны, огромное большинство этих людей населяло сельскую местность, неизбежен вывод, что некоторые области Франции обладали столь же, а может, и более многочисленным сельским населением, как к концу XVIII века или при Июльской монархии — в периоды демографических подъемов на селе.

Процветание деревни неразрывно связано с развитием городов, необходимых для ведения крупной торговли, масштабы которой достигли своего апогея еще к концу XIII века. По правде говоря, Франции посчастливилось как никакой другой стране: Париж был единственным крупным городом христианской Европы, который можно было назвать столицей в современном смысле слова. Подъем этого города объясняется только политическими и культурными причинами, потому что в нем нет крупной промышленности, а лишь множество ремесленных мастерских, обеспечивающих правительственные учреждения, здесь же находится двор, редко покидающий столицу или пригородные резиденции, и, наконец, университет — космополитическое сообщество студентов. Население города вместе с предместьями, вероятно, составляло около 200 тыс. человек. И этот прогресс прекратится только тогда, когда начнут сильно сказываться бедствия войны, — к концу XIV века. Не один провинциальный город из наиболее процветающих, рассчитывая, что его богатство будет постоянно расти, к этому времени обнес себя кольцом стен, которое еще веками будет для него слишком просторно, а Париж все еще теснится в поясе укреплений, хоть и обширном, но возведенном еще при Филиппе Августе. Карл V сочтет нужным добавить к городу целый новый квартал к северу и востоку от старых стен, между Тамплем и укреплением Сент-Антуан, построенным им же, — квартал Маре, который сразу же и на поколения сделается излюбленным местом жительства монархов.

Другие города королевства по площади значительно отстают от Парижа. Даже крупные сукнодельческие центры Фландрии, где кишат ремесленники и шумят мастерские, — не более чем большие бурги (bourgades), население которых иногда достигает 10 тыс., но редко превышает 20 тыс. человек. Однако именно сукноделие остается в течение всего средневековья единственным видом крупной промышленности, работающим на экспорт и стимулирующим интенсивную международную торговлю в Западной Европе. Преимущество Фландрии, неотъемлемой части королевства, состояло в том, что к концу XIII века она получила настоящую монополию в торговле на европейских рынках. Оставив другим французским городам и мелким фламандским центрам сельского ремесла заботы по выделке обычного сукна — малое сукноделие (petite draperie), как говорили в то время, — для удовлетворения местного спроса, крупные города Северной Фландрии, прежде всего Аррас, затем Дуэ, затем Ипр, Брюгге и Гент и в наименьшей степени Лилль и Турне специализировались на выпуске качественной продукции, которую охотно покупали во всей Европе и даже за ее пределами. За этими прекрасными заальпийскими тканями приезжали итальянские купцы, меняя их на предметы роскоши, сделанные в мусульманском мире, на шелка, пряности, оружие, кожи, драгоценности. На богатых шампанских ярмарках, на сухопутной дороге, связывающей Фландрию с Италией, издавна и велась эта международная торговля, сопровождаемая банковскими операциями, сложной техникой которых пока владели одни итальянцы. Труа, Провен, Бар-сюр-Об и Ланьи — три последних были небольшими бургами — тоже каждый год в определенные дни встречали разноплеменную толпу: купцов из всей Северной Франции, итальянских банкиров, всевозможных должников или их доверенных лиц, рассчитывающихся по долгам или производящих выплаты.

Но с конца XIII века баланс международной торговли, выгодный для некоторых благоприятно расположенных провинций королевства, оказался под угрозой вследствие ряда коренных изменений. Прежде всего, Фландрия утратила свою промышленную гегемонию. Спад производства сукна легко объяснить социальной борьбой, в которой столкнулись беднейшие ремесленники и патриции-капиталисты, в сочетании с войнами, предпринятыми королем Франции с целью наказать мятежников и заставить графа строго соблюдать вассальный долг. В то же время по гораздо менее ясным причинам пришли в упадок и шампанские ярмарки. Есть гипотеза, что постепенная утрата ярмарками, еще недавно столь процветающими, их популярности в какой-то мере связана с налоговыми требованиями чиновников Филиппа Красивого, управлявших графством Шампанским от имени его жены. Это объяснение вполне правдоподобно, но недостаточно. Как бы то ни было, генуэзские моряки, предпочитавшие сухопутным путям долгое плавание в обход Испании, с первых годов XIV века становились на якорь в доках Дамме, внешней гавани Брюгге, что дополнительно способствовало упадку шампанских ярмарок. Но — и для нас это существенно — эти недавние изменения не нанесли ущерба экономическому процветанию королевства Франции в целом. Трудности фламандских суконщиков пошли на пользу их конкурентам, которые до тех пор значительно отставали. Прежде всего успешно соперничать с фламандским сукноделием стали промышленные центры Империи, такие, как Брюссель и Мехелен — крупные города Брабанта или Валансьен в Эно, но качественные сукна, получившие высокую оценку богатых покупателей, то есть королевского двора, уже начали производить и другие мастерские в самом королевстве: в завоевании рынков соперничали Руан в Нормандии, Амьен в Пикардии, Труа в Шампани и сама столица. Большая торговля, покинув шампанские ярмарки, переселилась в другие места; Брюгге стал самым процветающим центром международного товарообмена, местом контакта средиземноморской торговли, которую вели итальянцы, с балтийской, находящейся в руках ганзейцев. Вновь оживились ярмарки, старые и новые, на сухопутных путях: упомянем лишь ярмарку в Ланди близ Парижа, ярмарку в Шалоне-на-Соне, Бокерскую ярмарку в Бургундии, ярмарку в Лангедоке. Полный расцвет переживают и некоторые порты на морском фасаде королевства — такие, как Ла-Рошель, центр соляной торговли, или Кале, где выгружают английскую шерсть.

Приход благосостояния, самые заметные черты которого мы только что описали в самом общем виде, ускорила наступившая в середине XIII века эпоха мира, которым с тех пор постоянно наслаждалось королевство. Ведь если не считать гибельной, но краткой вылазки в Арагон, в которую неосмотрительно ввязался король Филипп III в 1285 г., очень нетрудных походов на Гиень, к которым мы еще вернемся, а также тяжелейших фландрских войн, создавших немало проблем для Филиппа Красивого и его сыновей, но затронувших очень ограниченную территорию, Франция жила в спокойствии, которое слегка нарушали лишь вспыхивавшие все реже и реже «частные» войны между вассалами. Мир и благосостояние в свою очередь позволяли постепенно укреплять власть монарха, что выражалось в создании — конечно, запоздалом и медленном, но непрерывном — органов управления, необходимых для жизни государства. В центральных органах власти, все более специализированных, никто уже не узнал бы старинной феодальной curia regis , в которую входило все окружение суверена — высшие сановники, приближенные, бароны и прелаты, хотя теоретически она все еще существует. Необходимо нечто вроде ведомства королевского двора (Hotel du roi), которое с царствования святого Людовика отделилось от curia и со своими шестью «ремеслами» (metiers) фактически представляло собой личную челядь суверена, на которую не возлагались задачи управления. Из двух его финансовых ведомств — Денежной палаты (Chambre aux denier), название которой появилось в 1303 г., и Сокровищницы (Argenterie), созданной в 1315 г., чего-то вроде хранилища для мебели и драгоценностей, — первая получала только ассигнования из казны, а вторая приобретает некоторое значение лишь потому, что может, закладывая свои богатства, снабжать наличностью вечно нуждающуюся королевскую власть, когда той недостает денег. Все это не имело бы большого значения, если бы Королевская палата [ведомство двора?] с ее камергерами (chambellans), а вскоре — и докладчиками прошений (maitres des requetes de l’Hotel) не включала понемногу в свой состав самых приближенных к суверену людей, становясь питомником функционеров. Однако из примерно пятисот членов этой палаты, состав которой, непрерывно растущий, вызовет нарекания со стороны Генеральных штатов в царствование Филиппа Валуа, лишь очень немногие представляют собой чиновников и администраторов в современном смысле слова, очень немногие входят в органы управления, которые нам остается перечислить.

Среди них самая расплывчатая и неясная роль принадлежит Королевскому совету. Он может либо сливаться с двором как таковым, представляя собой совокупность всех чиновников, светских и церковных баронов, либо включать ограниченное число представителей этих баронов, либо состоять лишь из приближенных короля. Но в него входят также платные советники, руководители ведомств и фавориты, пребывающие в данный момент в милости; все они получают фиксированные выплаты и дают клятву не разглашать никаких секретов, обсуждавшихся на заседаниях Совета. Однажды при сыновьях Филиппа Красивого баронство попыталось, как только что сделали в Англии, поставить этот Совет под свой контроль, предписав ему постоянный состав; документы того времени упоминают Узкий совет (Conseil etroit), включающий всего 24 члена и называемый также Большим советом или Советом месяца (Conseil du mois), от которого бароны требовали, чтобы он заседал раз в месяц; но, видимо, ловкость Филиппа V позволила ему без труда нейтрализовать опеку баронов, желавших ограничить его власть, — после него упоминаний о подобном баронском контроле больше нет. В царствование Филиппа Валуа Совет вновь приобрел прежнюю гибкость и непостоянство состава, что отражало свободу суверена соглашаться лишь с теми мнениями, с какими он сочтет нужным. Итак, этот Совет имеет лишь совещательную функцию и даже исполнительную, так как отправляет другим органам приказы, вытекающие из принятых решений; кроме того, он обладает судебными функциями, оставляя себе на рассмотрение самые каверзные дела, которые может разрешить в качестве верховного судьи только король, принимающий прошения от докладчиков прошений. Клирики, рыцари, мелкие бароны, входящие в его постоянный состав, пока никак не специализируются в рассмотрении дел, подлежащих ведению Совета.

Все остальные органы — это четыре-пять больших ведомств, обеспечивающих управление страной из единого центра и отправляющих правосудие. Казначейство, дела которого ведут два-три казначея и один меняла, инкассирует доходы с домена, не потраченные на местах, производит выплаты или ассигнования по приказу Совета, ведет сложную бухгалтерию и решает спорные вопросы по домениальным делам. И Монетный двор с его верховным смотрителем, и Лесное ведомство с его смотрителями и измерителями (mesureurs) имеют свою администрацию с собственными судебными правами. Канцелярия в лице ее нотариусов и секретарей рассылает все королевские акты, запечатанные как большой печатью, так и «секретной печатью», отчего некоторые клерки, ведущие личную переписку суверена, получают название секретарей. Отдельного рассмотрения заслуживают два таких важных органа, как парламент и Счетная палата, в 1328 г. только-только приобретающие по-настоящему самостоятельный облик.

Суд в парламенте (Cour en Parlement), окончательно организованный ордонансами Филиппа V за 1319 и 1320 гг. (но ему придется дожидаться ордонанса за март 1345 г., чтобы получить название парламентского суда, Cour de Parlement), имеет постоянный состав президентов, советников-клириков, советников-мирян и докладчиков прошений. Он разделен на четыре палаты: Большую, уголовную, следственную и палату прошений, к которым иногда присоединяют Аудиторию писаного права, занимающуюся делами южных провинций. Как профессиональные юристы, эти судьи — ярые защитники не только законов обычного права, но и королевского величества, уважение к власти которого они умеют внушать людям во всем королевстве. Они получают и провоцируют все апелляции, откуда бы они ни исходили, — не только на обладателей низшей юрисдикции из числа королевских чиновников в бальяжах и сенешальствах, но и на решения сеньориальных судов крупнейших вассалов. Апелляция в парламент — самое сильное оружие в руках монархии, желающей вмешаться в дела управления крупными фьефами. Во время каникул верховного суда делегации советников приезжают в некоторые привилегированные провинции, чтобы разбирать здешние прошения на месте; в Нормандии это называется Судом шахматной доски, в Шампани — Великими днями (Grands Jours).

Счетная палата, ставшая отдельным органом в 1304 г., но получившая конститутивную хартию только в январе 1320 г., по ордонансу в Вивье-ле-Бре, — краеугольный камень всего управления монархией. Ей подотчетны все, кто распоряжается деньгами, от казначеев до самых мелких прево. Хранительница домена, она расследует незаконные захваты, мошеннические отчуждения земель, получает результаты переписи по фьефам, следит за нормальным функционированием всех служб. Она ограничивает расточительность короля, выявляет и преследует нерадивых чиновников и взяточников.

Несмотря на все большую специализацию, центральная администрация имеет еще очень ограниченный состав, и ее нетрудно контролировать. Более ста судей насчитывает разве что парламент. В Канцелярии, в Казначействе, в Счетной палате, в Лесном ведомстве, вместе взятых, служит, не считая низшего персонала, всего 80-85 чиновников. В общем, правительственные органы состоят менее чем из двухсот чиновников.

Местные органы управления нуждаются в более многочисленном персонале, который недавно, в начале XIV в., быстро вырос, что сразу же почувствовали податные люди. Эти органы относятся к бальяжам (baillies, или baillages) и сенешальствам (на сенешальства разбиты бывшие аквитанские или тулузские домены); границы их полномочий размыты, компетенция определена плохо, но эти органы позволяют центру через посредство бальи, сенешалей и их подчиненных осуществлять власть монарха не только над подданными королевского домена, но и над подданными вассалов — крупных и мелких. «Опись очагов» за 1328 г. упоминает 24 бальяжа и 10 сенешальств, которые можно сгруппировать так: 1) бальяжи старого домена: виконтство Париж, которым управляет прево, но с полномочиями бальи, Орлеан, Санлис, Вермандуа, Амьен, Санс, Тур, Бурж, Макон, бальи которого носит также титул сенешаля Лиона после аннексии последнего; добавим сюда Лилль, приобретение Филиппа Красивого; 2) пять бальяжей Нормандии (Ко, Руан, Кан, Кутанс, Жизор); 3) четыре бальяжа Шампани (Труа, Мо и Провен, Витри, Шомон); 4) бальяжи апанажа Валуа: Валуа, Анжу, Мен; 5) бальяжи апанажа Альфонса Пуатевинского: Овернь и Овернские горы, а также сенешальства Пуату и Сентонж; 6) бывшие владения рода Сен-Жиль: Руэрг, Тулуза, Каркассон, Бокер; 7) Бигор; 8) недавно возвращенные сенешальства Аквитании: Лимузен, Перигор, Ажене. Этот собственно домен, то есть владения, контролируемые королем непосредственно или через незначительных вассалов, включает 23.800 приходов, куда в целом входит 2.470 тыс. очагов. Бальи и сенешали, которых обычно выбирают из мелких дворян и часто переводят по службе, представляют здесь короля во всей полноте его власти. Денежные дела в домене они отдают на откуп чиновникам, именуемым прево, байле (bayles) или вигье (viguiers), надзирают за сборщиком налогов в бальяже, за лесниками, за комиссарами налогового ведомства, прибывающими с временными миссиями; председательствуют в суде бальяжа лично или представлены «судьей-магом» (juge-mage), судьей в южных сенешальствах, принимают апелляции на решения судов сеньориальной юрисдикции, имея право обращаться в парламент. Им подчинены канцлер или хранитель печати, прокурор, все большее количество сержантов, приставов, церковных сторожей. Получая скудное, но в основном честное жалованье, кроме как на самых нижних ступенях, эти чиновники скромного происхождения, гордившиеся, что представляют самого короля, самоотверженно служили его интересам, буквально обожествляли монархию, особенно после смерти святого Людовика, и оттого усматривали посягательство на прерогативы величества в привилегиях, в сеньориальной юрисдикции, в городских вольностях — во всем, что возмущало их уравнительный фанатизм и к чему король тем не менее приноравливался гораздо лучше, чем они. Их властные поползновения не ограничивались пределами домена — они запросто переходили границы крупных фьефов и апанажей, еще составлявших добрую четверть королевства.

Хотя оценка площади «аннексий» показывает, что со времен Филиппа Августа королевский домен неизмеримо вырос, политика Капетингов, феодальных суверенов по сути, отнюдь не была нацелена на поглощение всех территорий, составляющих королевство, — путем ли завоевания, покупки или наследования. Домениальную политику им диктовала случайность. Если они и сломили самых могущественных из своих вассалов, то лишь затем, чтобы непосредственно контролировать достаточно обширный домен, удовлетворявший их растущие потребности в деньгах. Чаще всего последние приобретения они передавали младшим братьям как апанажи, удовлетворяясь заменой свергнутой династии на младшую ветвь своего рода, от которой ожидали более прочной вассальной преданности. Только по счастливой случайности бо'льшая часть этих неосмотрительно розданных апанажей вернулась обратно в домен — потому что их владельцы либо надели корону, либо умерли без потомства. Непосредственно после восшествия Валуа на престол существовало только пять апанажей очень ограниченных размеров, не позволявших их обладателям противиться королевской власти. Это были, с севера на юг: Артуа, которым правила графиня Маго, внучатая племянница святого Людовика и теща покойного Филиппа V; Бомон-ле-Роже, недавно переданный Роберу д‘Артуа, племяннику Маго, но вскоре отнятый у вероломного вассала, дети которого тем не менее получат в качестве компенсации графство Э; Эврё, находящийся под властью племянника Филиппа Красивого, тоже Филиппа, — благодаря браку с дочерью Людовика X он получит также графства Ангулем и Мортен; Алансон и Перш, которые Филипп VI подарит брату Карлу, основателю династии, что угаснет только при Людовике XI; наконец, Бурбон — основная сеньория этого рода не была апанажем, но они только что, в 1327 г., обменяли свое крошечное графство Клермон в области Бове на графство Марш и титулы герцога и пэра для властителя Бурбонской области. Принцы — владельцы этих апанажей по своему положению были не выше представителей мелких графских родов, еще властвующих кое-где на севере и в центре королевства, например, в Блуа, Ретеле, Баре, Невере, Форе.

Королю приходилось иметь дело только с четырьмя крупными феодалами, которые все были пэрами Франции; но княжество Бретань, возведенное в ранг герцогства в 1297 г., и Бургундия, где еще правила старинная ветвь рода Капетингов, имели рыхлую структуру, здесь герцог обладал лишь ограниченной властью над сильными и строптивыми феодалами и потому был не очень опасен для монархии. Иное дело — графство Фландрия и герцогство Гиень: первое было могущественным благодаря процветающей промышленности и торговле, благодаря тому, что его административная организация была отлажена еще в давние времена, а второе — потому, что его герцог был одновременно и королем Англии. Пример Фландрии служит великолепной иллюстрацией капетингской политики по отношению к крупным фьефам, направленной на то, чтобы утвердить в них верховенство власти монарха, но не аннексировать, включая в домен. Если королевские чиновники, действия которых определялись в большей мере их собственной инициативой, нежели волей их хозяина, жестко навязывали свою власть, то, вопреки видимости, в их планы никогда не входило изгонять строптивого вассала силой — ни из Фландрии, ни из Гиени. После царствования Филиппа Красивого они все чаще передавали дела, в исходе которых король мог быть заинтересован, в королевские суды, принимали апелляции к суду парламента на графские суды и ходатайствовали за апеллянтов, брали последних под свое покровительство, изымая их из-под юрисдикции графа, принимали на себя управление городами, водружая над ними королевское знамя, заставляли использовать французский язык в тех процессах, где участвовали. Во Фландрии эта политика натолкнулась на неожиданный отпор. Ничего не понимая в социальной борьбе, расколовшей промышленные города, королевские чиновники оказали мощную поддержку патрициату в порабощении рабочих. Этим они спровоцировали восстание беднейших ремесленников против невыносимой диктатуры патрициев-leliaerts, то есть сторонников французских лилий, а затем — мятеж графа Ги де Дампьерра, выведенного из себя частыми вмешательствами в его дела. Яростная война, шедшая с переменным успехом, завершилась в 1305 г. миром в Атис-сюр-Орж, в соответствии с которым фьеф возвращался сыну мятежного вассала — Роберту Бетюнскому. Французский король ограничился требованием срытия стен крупнейших фламандских городов-коммун, клятвы верности от всех жителей графства и выплаты тяжелых репараций, в залог которых были временно оккупированы шателении Лилль, Дуэ и Бетюн. В 1312 г. граф предпочтет уступить сюзерену заложенные территории, чем платить репарации. Наконец в 1320 г. Бетюн был передан Артуа в обмен на шателению Орши, чем и завершилась «передача фландрских земель» (transport de Flandre), единственная территориальная аннексия, которой добился Капетинг в результате долгих, дорогостоящих и тяжелых карательных походов. Впрочем, ему было достаточно, чтобы новый граф вернулся в повиновение и больше не препятствовал действиям королевских чиновников.

Королевская власть, еще полвека назад вся проникнутая феодальным духом и совершенно патриархальная, теперь, побуждаемая смелыми действиями своих агентов, поощряемая южными легистами, которые, вскормленные римским правом, уподобляли ее абсолютистской тирании поздней Римской империи, стремилась — может быть, не сознавая этого, но определенно — преобразовать Францию в королевство, соответствующее представлениям нового времени, где воля суверена, высший закон нации, встречала бы лишь беспрекословное повиновение. Однако для полной реализации ее амбиций ей, как и всем другим европейским королевствам, недоставало двух вещей: регулярной армии и стабильных финансов.

Феодальные монархии веками не знали иной армии, чем ост (ost), ополчение вассалов, созываемое только в случае войны. Прежде всего и в основном ост состоял из рыцарей — тяжеловооруженных всадников, приобретавших вооружение за свой счет, к которым добавлялась масса необученной пехоты, поставляемой городами и сельскими общинами. Теоретически каждый вассал и даже каждый подданный был обязан службой в осте королю как сюзерену. Но обычай быстро свел эту обязанность до ничтожной малости. Теперь вассалы короны приводили в королевский ост лишь ограниченный контингент рыцарей, не более десятой части сил, которыми могли располагать сами в частных войнах, а коммуны присылали только определенное число сержантов. Кроме того, почти все обычаи ограничивали службу рыцарей, когда они сражаются за пределами своей провинции, сорока днями, а службу пехоты — тремя месяцами. Из этого вытекали серьезные последствия для характера военных действий, ведущихся самыми могущественными государями Европы, последствия, которые будут сказываться в течение почти всей Столетней войны. Первое — это крайняя малочисленность вооруженных сил, далеко не достигавшая тех немыслимых цифр, которые приводят хронисты. Последние Капетинги в свои, часто трудные, походы могли выводить лишь смехотворные контингенты — число рыцарей порой было не более 600 и никогда не превышало 2.500 человек, число конных сержантов, легко вооруженной кавалерии, не достигало и удвоенной численности первых, а пехота, которую ценили мало, редко насчитывала более 5.000 человек. И при таких скудных силах — от 10 до 15 тыс. бойцов во всей армии — французский король по праву считался одним из самых могущественных владык христианского мира. Валуа сумеют немного увеличить численность своих войск, но не удвоить ее. Второе: кратковременность срока службы исключает проведение каких-либо масштабных военных действий. Ост созывают в последний момент, а собирается он всегда медленней, чем ожидалось. Поход начинается с запозданием, к концу лета, вскоре настает осень с плохой погодой, влекущей за собой массовые дезертирства. Об осадах стало можно думать только после того, как прогресс военной инженерии дал возможность проведения долговременных операций и даже использования — едва намечающегося — артиллерии; командующие редко отваживались дать правильное сражение, исход которого был всегда непредсказуем. Чаще всего экспедиция представляла собой просто опустошительный краткий «набег» (chevauche;e) на земли противника. Перемирия, плохо соблюдавшиеся обеими сторонами, означали перенос боевых действий на следующее лето.

В решении этих проблем последние Капетинги смогли применить лишь полумеры. Чаще, чем предшественники, они прибегали к помощи иностранных наемников, имперских рыцарей, генуэзских арбалетчиков. Но поскольку наемники требовали большого жалованья, а также отличались недисциплинированностью и склонностью к грабежам, короли ограничивались наймом небольших отрядов, способных разве что оказывать поддержку основным силам. Чтобы ост мог вести боевые действия дольше традиционных шести недель, жалованье приходилось платить и ему. Теперь наемной становилась вся армия, независимо от способа ее набора, — как феодальные, так и иностранные войска. Суммы жалованья, зафиксированные с 1274 г. королевским ордонансом, поднялись до 20 турских су в день для рыцарей-баннеретов, 10 су — для простых рыцарей, 6–7 су — для оруженосцев, 15 денье — для арбалетчиков и 1 су — для пеших сержантов. Для набора армии, контроля личного состава, производства выплат есть специальная администрация. Коннетабль осуществляет верховное командование боевыми действиями и руководит размещением войск в лагере, два маршала — для кавалерии и командир арбалетчиков — для пехоты заключают контракты с капитанами и производят смотры («montres»), удостоверяясь, что отряд имеет договорную численность. Два-три «военных казначея» (tresoriers des guerres) и клерк командира арбалетчиков выплачивают жалованье согласно ведомостям, составленным по итогам смотров. Теоретически эта система, казалось бы, позволяла набрать многочисленное войско: ведь почти полное исчезновение частных войн к концу XIII в. лишило дворянский класс его излюбленного времяпрепровождения, подтолкнув в массовом порядке предлагать свои услуги королю. Профессиональные воины объединяются в отряды — «руты» (routes) под командованием бывалых капитанов. Они либо действуют самостоятельно, либо их нанимают крупные феодалы, призванные в ост, и этих рутьеров (routiers), чьи грабительские инстинкты Франция вскоре ощутит на своей шкуре, за деньги можно набрать в большом количестве. В 1337 г. только граф де Фуа приведет в ост Гиени более 300 всадников, а в целом тысячу солдат и слуг. Но фактически король всегда будет располагать лишь ограниченными вооруженными силами, не имея денег на оплату многочисленной армии.

Традиция, пустившая прочные корни в умах, в начале XIV века еще требует, чтобы король «жил за счет своего» (vive du sien), то есть за счет продуктов, получаемых от домена, и случайных доходов, которые может получать благодаря своим правам сюзерена. Эти доходы, несомненно, очень значительны; точнее сказать мы не можем — почти полное исчезновение наших финансовых архивов не позволяет приводить статистических данных, даже приблизительных. Но, видимо, для содержания административного аппарата, к которому предъявляются все более сложные требования, а также для нужд политики и дипломатии первого королевства Европы этих средств уже не хватает. Для войны тем более. И королевская власть вынуждена требовать от вассалов и подданных уплаты чрезвычайного налога, компенсирующего неучастие в воинской службе, который она старается распространить на всю территорию королевства. Таким окольным путем понятие налога, незнакомое средневековому миру, не без сопротивления вновь появляется в политической теории государства. Но на это согласны далеко не все, а о постоянном налогообложении пока не может быть и речи. Тем не менее войны в Гиени и Фландрии при Филиппе Красивом и его сыновьях внесли немалый вклад в дело приучения населения к королевскому налогу. Дважды — с 1294 по 1304 гг. и с 1313 по 1324 гг. — к особо строптивым податным людям приходилось взывать почти ежегодно. Но все-таки налог остается «экстраординарным» средством — это определение он сохранит до конца Старого режима — на время, пока доходы непостоянны и слишком отстают от потребностей. Еще не окончен период экспериментов, когда ошибок больше, чем удач. Изобретательные чиновники монархии поочередно перепробовали все формы податей: косвенные, в форме налога с продаж, получившие в обиходном языке оскорбительное прозвание malto[te, то есть поборов; налоги, исчислявшиеся на основе налоговой ставки, которые должны были составлять пятидесятую или сотую часть состояния, однако исчислявшиеся так грубо, что их применение повлечет за собой катастрофические последствия; наконец, распределяемые налоги, рассчитывавшиеся по хозяйствам, или очагам (feux), откуда их название — подымная подать (fouage), которую мало-помалу заменит талья (taille).

Чтобы население согласилось платить налог, его можно декретировать только в самый последний момент, когда война уже объявлена и военные действия вот-вот развернутся, что исключает возможность длительных приготовлений. Сборщики сталкиваются с активным сопротивлением податных людей, с необходимостью трудных переговоров на предмет сокращения норм, особых соглашений, освобождения от налогов. Сбор организован плохо и происходит медленно. Как только война закончилась, подданные, считая, что опасность миновала, начинают расставаться с деньгами еще более неохотно, а ведь долги короля тем временем выросли. В конечном счете оказывается, что налог покрыл лишь очень небольшую часть расходов. Нуждающаяся королевская власть поневоле вынуждена прибегать к уловкам, не обеспечивающим для нее завтрашнего дня, но позволяющим заткнуть самые зияющие дыры. Самая знаменитая, но не самая прибыльная из этих уловок, которую впервые применил Филипп Красивый и которой, испытывая постоянную нужду в деньгах, будут злоупотреблять короли династии Валуа, — это «порча» (remuement) монеты. Имеется в виду вовсе не чеканка фальшивых монет, в которой плохо информированные потомки обвинят врага Бонифация VIII и преследователя тамплиеров. Король всегда объявляет об изменениях, «переоценках», которые намерен внести в монетное обращение, и скрупулезно придерживается пределов, указанных в ордонансах, — он либо произвольно повышает стоимость золотых и серебряных монет (гро, мутоны, экю, «ангелы») по отношению к счетным (ливры, су, денье), в которых должны происходить платежи, либо обесценивает ходовую монету, обязывая чеканить новые с меньшим весом или достоинством при сохранении в счетной монете того и другого прежними. Таким образом, Капетинги и Валуа практиковали девальвацию, частичное и скрытое банкротство, что должно сделать нас более снисходительными к таким же, но большего размаха манипуляциям, которые измышляют наши современные правительства. Фискальная выгода здесь очевидна, хоть и кратковременна. При помощи отчеканенной, часто в большом количестве, монеты король облегчает свое долговое бремя, расплачиваясь в дешевой монете за долги, сделанные в дорогой, — пока его собственные должники, внеся в королевские сундуки обесцененную монету, не сведут для казны прибыль от всей операции на нет. Иногда переоценка может происходить и по экономическим соображениям: крупная торговля, рост которой не прекращается, требует для расчетов между ее участниками все больше монет; поскольку запасы драгоценного металла в отсутствие мало-мальски значительной его добычи постоянно убывают, приходится чеканить монет больше, но с меньшей стоимостью. В течение XIV века все европейские монеты, даже английский стерлинг, даже папский флорин в большей или меньшей степени подешевеют. Но массовые девальвации, практикуемые французскими королями, часто через очень короткий интервал и вопреки мнению общества, которое постоянно ропщет и порой требует возврата к полноценной монете, — прежде всего фискальные уловки.

То, что эти финансовые трудности ослабляли королевство, что фискальные эксперименты последних Капетингов порождали недовольство, самоочевидно. Тем не менее проявляющееся тут и там сопротивление посягательствам королевских чиновников или их фискальным требованиям не усилилось настолько, чтобы пошатнуть здание монархии, выстроенное с терпением и осмотрительностью. Не нашлось никого, кто бы объединил недовольных, подстегнул сопротивление, попытался обуздать произвол правительства. Духовенство, несмотря на видимость самостоятельности от светской власти и на мощную централизацию монархического типа, которую демонстрирует папская курия, находится полностью в руках короля: французские клирики показали свою сервильность, когда Филипп Красивый смело ввязался в борьбу с папством. Разумеется, они лишь неохотно платят десятину, навязываемую сувереном под разными предлогами, с согласия Святого престола или без такового; разумеется, их раздражают нескончаемые посягательства людей короля на их чрезмерные привилегии в сфере юрисдикции. Но они удовольствовались тем, что несколько раз добивались от суверена хартий, гарантирующих полное осуществление церковной юрисдикции, — хартий, на которые королевские чиновники, естественно, не обращали никакого внимания. Настолько, что в 1329 г. на ассамблее в Венсеннском замке Филипп Валуа сможет получить поддержку от своих легистов против самых изощренных знатоков канонического права во Франции, отстаивая ограничения церковной юрисдикции над людьми и вещами и возможность апеллировать к королевскому суду на суды церковные с помощью процедуры, которую вскоре назовут «как при злоупотреблении» (comme d’abus). Отныне привилегии церковного суда (for), столь долго страшившего всех, перестанут как-либо стеснять власть суверена в качестве верховного судьи.

Знать, вместе с духовенством владеющая основной массой земель королевства и остающаяся верной хранительницей феодального духа, могла бы представлять больше опасности. Это ее интересы больнее всего задевают последние трансформации королевской власти и нововведения ее агентов. Король требует от нее более строгого выполнения вассальных обязательств в тот самый момент, когда из-за обеднения, вызванного экономической конъюнктурой, повышать расходы ей становится трудней. Как и духовенство, она видит, что действия королевских судов непрерывно сужают ее судебные полномочия; запрет на частные войны, при святом Людовике еще малоэффективный, но со времен Филиппа Красивого контролировавшийся более строго, означает для нее потерю любимого занятия. Однако она не сумела использовать удобный момент, когда со смертью Филиппа Красивого могла бы объединиться в своих действиях со всеми недовольными податными людьми. Лиги, которые к концу 1314 г. она создала в большинстве провинций, даже не помышляли, кроме как на лангедокском Юге, да и то очень недолго, о заключении союзов с большей частью городов, поддержка которых была бы для них драгоценна. За исключением Бретани, чей герцог сам взялся высказать королю свои требования, территориальные князья благоразумно сохраняли нейтралитет. В 1315 г. знать получила от молодого Людовика Х, для каждой провинции отдельно, грамоты, подтверждающие ее старинные привилегии, которые тотчас стали мертвой буквой, едва возбуждение улеглось, исключая Нормандию, где короли еще долго будут вынуждены подтверждать Хартию. Из-за отсутствия политического духа у дворянского сословия, отсутствия, которое проявлялось во Франции, возможно, сильнее, чем где-либо, и роста у дворян кастового чувства, в своих мятежах оно никогда не захочет объединять сил с какими-нибудь бюргерами, презирая их за низкое происхождение и завидуя их растущему богатству. А в английской палате общин, наоборот, обнаруживается тесное сотрудничество между рыцарями графств и представителями бургов, чем отчасти объясняется различие в структурной эволюции обоих государств.

Наконец, это сопротивление, во главе которого не может встать ни духовенство, ни знать, не имеет и органа для своего выражения. Конечно, Филиппу Красивому как раз в 1308 г., в самый разгар тамплиерского скандала, удалось созвать вместе баронов, прелатов, уполномоченных религиозных общин и городских коммун, потребовав от них поддержать его политику; некоторые историки, смело предвосхищая события, увидели в этой ассамблее первые Генеральные штаты французской монархии. Но это чрезвычайное собрание представителей нации не имело иной задачи, кроме как одобрить без обсуждения выслушанные речи. Не формулируя наказов, не обсуждая вопроса субсидий, не выражая никакой политической воли, собрание не могло претендовать на контроль над королевской властью, не подчинявшейся законам обычного права и не ведавшей никакого другого. С другой стороны, известно, что оба последних Капетинга не раз созывали местные и общие собрания баронов и нотаблей, прося то уладить вопрос наследования трона, то одобрить какие-то важные решения, а порой и выделить деньги. Ни о составе, ни о решениях этих ассамблей мы ничего не знаем. Непохоже, чтобы при Филиппе V или Карле IV они хоть намеком выразили какое-то несогласие или малейшее желание контролировать правительство короля; если бы они осыпали его яростными упреками, отголосок этого наверняка дошел бы до ушей хронистов, которые не сочли нужным уделить много внимания этим собраниям. Чтобы участники собраний могли помыслить о призыве к реформам, прежде должен был прочно утвердиться принцип одобрения налога представителями податных людей. А этого еще не было, потому что сам налог пока оставался экспериментальным новшеством, столь же плохо обеспеченным, как и мало оцененным страной.

Итак, несмотря на некоторые несовершенства в политических или административных структурах, несовершенства, которые были бы опасны, если бы их не ведали и другие христианские государства, Филипп VI Валуа в 1328 г. унаследовал могущественное королевство и прочную власть.

II. — Англия в 1328 г.

Многими чертами своей социальной и политической организации и монархических институтов Англия XIV века напоминает Францию. Чтобы избежать скучных повторов, мы ограничимся рассмотрением того, что более различает, нежели сближает оба королевства.

Страна, где правит французская по происхождению, по брачным союзам и по вкусам династия — Плантагенеты, не обладает ни размерами, ни богатством страны, чьи судьбы до сих пор направляли суверены из дома Капетингов. Несмотря на недавно возникшие, но в очень малой степени удовлетворенные амбиции, английский король контролирует далеко не всю площадь Британских островов. Над королевством Шотландия английские короли веками имели номинальный сюзеренитет, но Эдуард I забрал себе в голову, что надо сделать его реальным, и применил точно такие же методы, как Капетинг в Гиени или во Фландрии. Сначала он поддержал суверена, которого выбрал сам, а потом присвоил маленькое северное королевство. Но десять лет почти непрерывной войны (1296–1307) принесли Плантагенетам лишь мимолетный успех. Когда рыцари Эдуарда II были разбиты шотландскими горцами при Бэннокберне в июне 1314 г. — точно так же двенадцать лет назад фламандские ополченцы искромсали французскую знать при Куртре — независимость Шотландии стала фактом; графствам, расположенным вдоль границы, или border, — Камберленду, Нортумберленду, Дарему — эта независимость принесла лишь разорения, связанные с регулярными набегами вражеских отрядов. Ирландия, в принципе завоеванная при Генрихе II, периодически возвращала себе независимость. Наместникам короля удалось принудить к повиновению лишь некоторые ее восточные территории вокруг Дублина, а также южные — в окрестностях Корка и Уотерфорда. Во всех остальных местах вожди кельтских кланов, особенно сильные в Конноте и Ольстере, или некоторые знатные английские роды, издавна укоренившиеся здесь, — за что их называли англо-ирландскими, — презирали их власть. Из всех территорий на острове за пределами собственно Англии покорён был только Уэльс — при Эдуарде I, после тяжелых войн, и сделан княжеством, судьбы которого теперь направлял старший сын короля. Восстания в Уэльсе, возможность которых все еще не исключалась, были уже не страшны навязанной ему беспощадной английской администрации.

В этих, довольно тесных, пределах Англия оставалась сравнительно бедной и малонаселенной. Освоение ее земель, поздно начатое при англо-норманнских суверенах и тормозившееся периодическим возвратом к политической анархии, не позволило ей достичь того уровня процветания, какого добились некоторые особо благополучные регионы на континенте. Ее редкому населению всегда хватало ограниченного количества епархий, и новых не потребуется вплоть до XVI в.: четырнадцать в провинции Кентербери, три в Йорке и четыре уэльских епископства умеренных размеров. Поскольку интенсивного развития городов не было, население страны, вероятно, составляло немногим более пяти миллионов человек — едва треть от населения Франции. Такая же архаичность наблюдается и в землепользовании: крупные владения, или маноры (manoirs), которые обрабатывали держатели сеньора, трудясь на барщине, легче, чем во Франции, выдержали демографический подъем; обширная распашка целинных земель, начатая только в XIII веке, была, похоже, предпринята скорее в пользу и по инициативе сеньоров, чем ради раздела этих земель между держателями-цензитариями, почему и повлекла за собой временное укрепление барщины и сервильного положения крестьян, вилланства (villainage), особенно в хозяйствах монастырей, капитулов и епископов; в других местах, напротив, происходило смягчение барщины, ее коммутация в денежный оброк. Впрочем, землю обрабатывали только в самых богатых владениях. Огромные пространства меловых холмов Кента и Суссекса, обширных ланд Пеннинских гор, малопригодные для земледелия, использовались для экстенсивного овцеводства, придававшего английской сельской местности своеобразие и приносившее стране главное экспортное богатство — шерсть, в которой нуждались в первую очередь нидерландские мастерские. Овцеводство, или sheep-farming, в цистерцианских хозяйствах Йоркшира достигло такого уровня совершенства, что на континентальных рынках английскую шерсть по праву считали лучшей в Европе.

В отсутствие всякой промышленности, работающей на экспорт, — лишь в конце XIV в. на континенте начнут распространяться кое-какие изделия островных ремесленников, например, алебастровые рельефы, — города, в том числе и порты южного и восточного побережий, сохраняли небольшие размеры. В университеты Кембриджа и Оксфорда — впрочем, последний прославился ученостью преподавателей-францисканцев — европейские студенты не валили толпой, как в Париж. Единственный значительный центр — Лондон, сам по себе пока что и еще на века состоящий только из Сити, расположенного к северу от Темзы, к которому недавно добавились соседний бург Вестминстер, нечто вроде административной столицы, и построенные вдоль Стрэнда — дороги, соединяющей оба города, — изящные дворцы сеньоров, имел намного меньше населения, чем французская столица. Его могущественные и склочные цеха ограничивали свою активность внутренней торговлей. Во всех остальных сферах хозяйничали иностранцы, которые в этом веке еще довольно долго будут сохранять свое положение, пока возрастающая ксенофобия однажды не лишит их монополии в пользу моряков и негоциантов-аборигенов. Как и во всех остальных местах, денежные операции вели итальянцы, но атлантическую торговлю обеспечивали почти одни гасконцы; значительными привилегиями пользовались фламандцы, брабантцы и прежде всего ганзейцы, имея здесь процветающие колонии, вызывавшие зависть местного населения.

Политическая организация обнаруживала, как и во Франции, смесь архаических черт, отражающих еще преобладавший феодальный дух, и сильных монархических институтов, предвосхищавших государство нового времени. Но поскольку эти институты были организованы раньше, чем в королевстве Капетингов, дольше развивались и поэтому были прочнее и лучше воспринимались населением, они сообщали королевской власти и ее агентам, в чьи обязанности входило дать почувствовать эту власть, такую уверенность и такие гарантии, как, может быть, нигде в Европе. По любопытному контрасту это королевство со столь прочными административными основами периодически погрязало в неслыханной по накалу политической борьбе, в которой сплоченное и единое баронство, правда, не столь богатое, как во Франции, противостояло лично королю и требовало для себя контроля над чиновниками и ведением дел в стране.

Англия как таковая делилась примерно на сорок графств, или шайров (shires), самого различного размера. Это были чисто административные округа, а не феодальные владения, как во Франции. Если знатный барон носил титул графа, это не значило, что он владеет территорией соответствующего графства. Фьефы, то есть маноры или посты, высшей аристократии, несомненно могущественной, еще со времен норманнского завоевания были разбросаны по разным областям и никогда не образовывали обширных доменов, принадлежащих одному владельцу. Во все эти раздробленные владения проникали королевские агенты, не встречая эффективного отпора. Единственное исключение из этого правила — «пфальцграфства» (palatinates), привилегированные территории, где не действовали brefs — королевские приказы, куда не было доступа чиновникам монарха, где были почти независимые канцелярия и суды. Но из двух еще существовавших пфальцграфств одно, графство Честер, близкое к уэльской границе, с пресечением графской династии было включено в королевский домен, а второе, на севере, попало в руки епископа Даремского. В 1351 г. Эдуард III возведет в ранг пфальцграфства графство Ланкастер ради своего кузена Генри Ланкастера, дав ему титул герцога, правда, без права наследования, а со смертью этого барона повторит пожалование для зятя последнего и младшего брата суверена — Джона Гонта. Вне пределов пфальцграфств существовало множество территорий под сеньориальной юрисдикцией, принадлежавших светским или церковным сеньорам и называемых «фрэнчайз» (franchise), которыми владельцы ревностно дорожили, но существование которых давно лишили смысла королевские чиновники, изымая дела, которые могли входить в сферу интересов короля, и беспрепятственно внедряя право апелляции к королевским судам. Сутяжнический дух англо-норманнов, их ярко выраженное пристрастие к юридическим спекуляциям породили формалистические и запутанные законы, на которые опирались органы королевской власти, представлявшие суверена в качестве верховного судьи. Малейшее нарушение порядка, расцениваемое как нарушение королевского мира, влекло за собой возбуждение дела, где король как потерпевшая сторона мог требовать от своих судей примерного наказания преступников; в результате этого Англия с давних пор усвоила понятие, чуждое людям средневековья, — понятие прокуратуры, которая могла действовать, не нуждаясь в жалобе, направленной частными лицами.

Королевскую власть в графствах осуществляло множество чиновников: бальи, или reeves, — домениальные агенты; лесничие и лесники, обязанные следить за выполнением строгих, но уже теряющих силу законов, распространявшихся на обширные пространства, именуемые «лесом», огромные заповедники дичи; исчиторы (escheators), управляющие наследством королевских вассалов до передачи наследникам или в период малолетства последних; коронеры (coroners), руководящие следствием по уголовным делам об убийствах; сборщики постоянных или временных налогов. Шериф (sheriff), или виконт, аналог капетингских бальи, человек невысокого происхождения и часто сменяемый, обеспечивал контакт между королем и подданными, брал на откуп получение королевских доходов, оплачивал местные расходы, ежегодно представлял в Палату шахматной доски финансовый отчет, вручал королевские brefs тем, кому они предназначались, и каждый месяц председательствовал на суде графства, куда вызывали свободных людей, где вершили суд, где выбирали присяжных заседателей, столь типичных для средневековой Англии, и назначали рыцарей, которые будут представлять графство в парламенте.

Специализация центральных органов, давно отделившихся от curia regis, существовала дольше и продвинулась дальше, чем во Франции. Три службы, которыми соответственно руководили канцлер, казначей и верховные судьи (chefs-justices), представляли собой настоящие министерства в современном смысле слова. Канцелярия, бюрократическая и образцово организованная — она оставила нам значительные архивы — рассылает бесчисленные письма, предписания, brefs с большой печатью, которые разносят повсюду волю короля. Палата шахматной доски, которой уже более двух веков, — центр управления финансами; ее нижняя, или доходная, палата (e;chiquier de recette), играет роль казначейства, а верхняя, или счетная (echiquier de comptes), — счетной палаты. Об ее функционировании в XIV в. известно мало из-за объемности ее архивов, до сих пор обескураживающей исследователей. Несомненно, однако, что ее многочисленный персонал, руководимый камергерами и баронами Шахматной доски, осуществлял контроль, отчасти эффективный, за расходами и деятельностью бухгалтерских чиновников. Наконец, высшее правосудие вершат два постоянных суда, заседающих в Вестминстере, и в придачу — разъездные судьи, совершающие «общие объезды» (eyre ), значимость которых, похоже, падает по мере укрепления центральной власти; суды — это Суд общей скамьи  и Суд королевской скамьи, первый из которых оставался на месте, а второй следовал за королем в его перемещениях по стране. Теперь оба заседают бок о бок, и уже возникает некоторая специализация судов: Суд общей скамьи разбирает преимущественно гражданские тяжбы между частными лицами, а Суд королевской скамьи — уголовные дела и дела, имеющие отношение к интересам короны.

Отделившись от двора, эти крупные ведомства приобрели некоторую самостоятельность, порой затрудняющую прямой контроль со стороны суверена, особенно в моменты, когда бароны, подчинив себе Совет, ставят во главе ведомств чиновников по своему выбору. Из этого следует намного бòльшая, чем во Франции, политическая роль ведомства королевского двора , представители которого — приближенные суверена — лучше интерпретируют и быстрее передают его волю. Под руководством хранителя малой печати в недрах этого ведомства существует настоящий частный секретариат, основная роль которого состоит в том, чтобы по приказу короля и Совета предписывать канцлеру рассылку посланий с большой печатью; однако этот секретариат не упускает случая отдавать собственные приказы Палате шахматной доски или местным чиновникам. Два финансовых департамента, Гардероб  и Палата , куда в принципе деньги поступают из ассигнований на Палату шахматной доски, часто непосредственно получают отдельные королевские доходы, приобретая тем самым некоторую самостоятельность, которая проявляется прежде всего во время войны, любого похода, в которой принимает участие суверен, непосредственно финансируемый Гардеробом. Ведомство двора — нечто вроде запасного правительства английского короля, которое он вовсю использует, когда хочет избавиться от опеки того или иного баронского совета; оно еще окажет большую службу Эдуарду III во время долгих отъездов короля на континент.

Отдельно следует рассмотреть оригинальный институт парламента — плод уже длительной эволюции, который, однако, вовсе не придает Англии облика контролируемой, или конституционной, монархии, — такой облик она приобретет лишь намного позже. В начале XIV века эти почти периодические собрания королевского суда, происходящие в зависимости от обстоятельств раз в год или в два года, еще имеют характер некоего расширенного Большого совета, где обычные советники суверена на краткое время сессии, несколько дней или недель, берут себе в помощники определенное число баронов и прелатов, вызываемых индивидуально как ленники короля. Они и составляют Совет в парламенте — особо торжественную форму королевского суда. Уже два поколения назад появился обычай советоваться и с представителями других классов нации — с купцами, духовенством, бюргерами, рыцарями графств. Купцы как «сословие» редко направляли представителей; клирики при Эдуарде II перестали приходить на собрания парламента, потому что прелаты созывали их на синоды, или convocations, обычно происходящие в то же время; поэтому в орган, который позже назовут палатой общин, войдет только по два рыцаря от каждого графства и по два бюргера от каждого города — от столицы четыре. Их роль пока остается эпизодической, в заседаниях Совета они участия не принимают; только позже одному из членов парламента — оратору, то есть спикеру (speaker) — будет поручено передавать королю пожелания и жалобы общин. Это еще не значит, что сформированный таким образом парламент представляет собой сугубо политическое или законодательное собрание. Фактически он в неявной форме выполняет все функции curia regis, прежде всего судебную. Недовольные подданные могут, подав петицию, потребовать исправления какой-то ошибки; процедура рассмотрения здесь проста — в начале каждой сессии назначается несколько комиссий (аналогичных следственной палате и палате прошений Парижского парламента, но по определению временных), которые сортируют, а потом рассматривают массу прошений и готовят решения Совета. Но, отбирая из этих прошений те, которые представляют общий интерес, и добавляя к ним свои личные жалобы, депутаты могут представлять прямо в Совет «общие петиции» и таким образом оказывать политическое влияние, особо ощутимое, когда монархия переживает трудности. Их власть растет еще и потому, что именно к ним обращаются, и чаще, чем они бы этого желали, с просьбами о выделении субсидий. Однако судьбу законодательных мер, утверждаемых в парламенте, все еще решает только Совет; эти торжественные ордонансы, которым с тех пор присвоили название статутов (statuts), в судах, где судьи составляют сборники этих статутов, соперничают с обычным, или «общим», правом  и дополняют его. Волнения, наложившие отпечаток на только что закончившееся царствование Эдуарда II, в то же время повысили авторитет парламента, и именно в законодательной сфере. В 1322 г. на ассамблее в Йорке король, аннулируя торжественным статутом все законодательные акты, выпущенные за одиннадцать лет баронами-орденерами , и желая избежать подобного же аннулирования королевских законов в будущем, громогласно объявляет, что всякий ордонанс, утвержденный в парламенте, может быть отменен только новым парламентом. Возможно, в это самое время — некоторые историки предпочитают относить его к концу века — один любознательный знаток конституционного права написал «Modus tenendi Parliamentum» , описание (нахально помещенное под эгиду Вильгельма Завоевателя) идеальной роли, какую в феодальной монархии должна играть иерархия сословий и их представителей: из их согласия с королем возникает высший закон.

В конечном счете парламент, составная часть английских монархических институтов, — правда, последняя по времени появления, отчего и получилось, что его роль была наименее определенной, — мог стать и лучшим помощником суверена в его политике, и худшим препятствием в утверждении его воли. Королю популярному, непреклонному судье и хорошему администратору, он давал ни с чем не сравнимую поддержку общественного мнения, позволяя свободно говорить от имени нации хоть с иностранными государями, хоть с главой церкви. Если же неумелый верховный правитель натравливал на него баронов, всегда готовых изобличить его ошибки, он становился органом оппозиции, навязывая королю опеку его противников, — это чередование силы и слабости характерно для истории средневековой Англии.

Преимущество Плантагенетов в денежных делах состояло в том, что они имели почти стабильные, хоть и сравнительно скудные ресурсы. Эдуард I добился от купцов согласия выплачивать пошлину, или кутюму (coutume), за экспорт шерсти и кож; его наследники продолжали взимать ее, не добиваясь нового соглашения. Когда у них попросили для проформы провести ее через парламент, тот разрешил ее взимать в течение нескольких лет. Повысить доходы позволил и институт, заслуга создания которого принадлежит советникам Эдуарда II, — «этап» (etape) шерсти. Король назначал либо один континентальный порт (иностранный этап), либо несколько английских (местный этап), и только через эти порты можно было вывозить шерсть за море. Драгоценное сырье помещали здесь на государственные склады, где выплачивали за него пошлину, прежде чем погрузить на суда или передать иностранным покупателям. К этим очень прибыльным косвенным налогам добавлялись субсидии, вотируемые общинами, — обычно налоги на движимость в размере десятой части ее стоимости для городов и пятнадцатой части для сельской местности. Трудности с определением базы обложения, изворотливость податных людей, во все времена уклонявшихся от выплаты налогов, вели к тому, что эта статья давала лишь умеренные доходы. Но поскольку у парламента часто требовали этих субсидий, они приобрели известную регулярность; деньги выплачивались без особого ропота, поскольку избранные депутаты получали полномочия налагать такие обязательства на своих избирателей. Но все эти ресурсы вместе взятые, которых в мирное время было достаточно, не позволяли финансировать масштабных начинаний. Точно так же, как Валуа, Плантагенеты будут жить как и чем придется, их станут преследовать ростовщики и постоянные банкротства. Во всяком случае, к их чести можно сказать, что они не пристрастятся к гибельной порче монеты. Фунт стерлингов, более прочная валюта, чем турский или парижский ливр, очень быстро обгонит по стоимости французские монеты, обесценившись за век изнурительной войны не более чем на 20%.

Чтобы охарактеризовать вооруженные силы, которыми располагает король, хватит нескольких слов. Английская армия, как и французская, формируется на базе феодального оста. Трудные походы в Уэльс и Шотландию при Эдуарде I закалили ее, но не настолько, чтобы сделать непобедимой: поражение при Бэннокберне, где шотландские копейщики, перейдя в атаку, разгромили английскую кавалерию, показывает, что рыцарская знать еще не отказалась от своей тактики многовековой давности. Весь ост целиком получает жалованье, чтобы он мог вести сравнительно долгие кампании. Контракты, заключаемые с капитанами и называемые endentures (оба их экземпляра пишутся на одном куске пергамента, который разрывается по зубчатой линии), позволяют в любой момент проверить наличный состав отряда и выплатить жалованье. Пехота, службу которой еще ценят очень мало, набирается из западных горцев, прежде всего в Уэльсе; их отряды отличаются большей сплоченностью, чем посредственная коммунальная милиция, которой располагает король Франции. Наконец, в континентальных войнах Плантагенеты получили ощутимую поддержку гасконских контингентов, бойцов, горячих в сражении, а также имперских наемников, за очень высокую плату набираемых в Нидерландах. Оставалось найти возможность переправить за море войска, набранные в королевстве. Забота об этом возлагается на двух адмиралов, адмирала Севера и адмирала Юга, каждый из которых отвечает за один сектор побережья; в мирное время оба — всего лишь судьи по морскому праву, но в случае войны они организуют принудительный набор кораблей во всех торговых портах: ведь старинная корпорация Пяти портов на побережьях Кента и Суссекса (Дувр, Рай, Винчелси и т. д.) уже недостаточно могущественна, чтобы, как во времена англо-норманнского королевства, предоставить все корабли, необходимые для перевозки экспедиционного корпуса, который, впрочем, редко превышал по численности десять тысяч человек.

Таким образом, Англия производит впечатление королевства, конечно, маленького, но единого, скромные силы которого, находясь под жестким управлением испытанных администраторов, полностью подчинены суверену. Но он должен принимать во внимание периодические и резкие всплески политических страстей, столь яростных, каких, может быть, не испытывает больше ни одна страна в Европе. С начала XIII и до конца XVII века история Англии наполнена жуткими гражданскими войнами, где противники королевской власти выступают не столько против этой власти, сколько лично против суверена, и оставляющими после себя, от восшествия на престол Иоанна Безземельного до падения Стюартов, кровавые следы и семена ненависти. Вступление на престол Эдуарда III в январе 1327 г. — не финальная точка, а только эпизод одной из этих ожесточенных схваток, почти целиком заполнивших двадцать лет царствования Эдуарда II. Описание, даже обзорное, этих событий не входит в наши намерения. Однако итог, нерадостный для островного королевства, привести нужно.

Эдуард II в 1307 г. унаследовал от отца страну в опасном положении. Войны этого неудачливого завоевателя, а особенно — изнурительные шотландские походы, высокие запросы его фискальной службы, мелочная требовательность администрации за несколько лет разожгли недовольство баронов. Чтобы утихомирить их, требовался ловкий политик и государственный муж. Эдуард II не был ни тем, ни другим. Умный и просвещенный человек, интересовавшийся механикой и земледелием, он не любил ни войны, ни осуществления власти, — двойной грех в глазах его вассалов. Ревниво держась за власть, он допускал к ней недостойных фаворитов, влияние которых порождало досадные и злобные слухи. Хватило бы и меньшего, чтобы разжечь злобу баронов, у которых властолюбие было в крови. Конечно, они не помышляли, как их предшественники в предыдущем веке, обуздать королевский произвол, облегчить груз своих вассальных обязанностей, защитить свою юрисдикцию от посягательств чиновников. Основы управления утвердились здесь слишком прочно, чтобы бароны рискнули замахнуться на них. Однако против королевской доктрины бесконтрольного осуществления верховной власти они выдвинули старую феодальную теорию, в соответствии с которой бароны как естественные советники короля должны участвовать в правительстве, а при надобности и корректировать его политику. Они намеревались прежде всего подчинить себе Совет, чтобы изгнать фаворитов, назначить на административные посты доверенных людей и от имени короля осуществлять эффективную власть.

В отсутствие способного вождя этот план, трудный не столько в осуществлении, сколько в сохранении результатов в случае сопротивления суверена, решившего сбросить опеку, неизбежно должен был провалиться. Прекрасный порыв баронов-орденеров в 1311 г., объединившихся против фаворита, беарнца Пьера де Габастона, обе попытки установить диктатуру самого пылкого из них — двоюродного брата короля Томаса Ланкастера закончились крахом через несколько месяцев. Спасти положение мог бы союз умеренных баронов и короля, как при Генрихе III. Но слепой эгоизм первых и упорная ненависть второго сделали это невозможным. Эдуард выбрал нового фаворита из самих баронов — Хью Деспенсера-младшего, отдав в руки этого алчного ничтожества страну, измученную десятилетней гражданской войной. Англия все глубже погружалась в пучину политической анархии. Последний акт драмы, стоивший ненавистному суверену жизни, не добавил Плантагенетам престижа. Как западный барон, Деспенсер попытался выкроить себе княжество в уэльских марках, где королевская власть сталкивалась с сопротивлением могущественных феодальных родов, обогатившихся за счет наследия кельтских князьков, — в Монмутшире, Гламоргане и соседних графствах. Соперники объявили ему войну; он добился изгнания самого влиятельного из них — Роджера Мортимера из Уигмора. В это же время Эдуард поссорился с женой, Изабеллой Французской, дочерью Филиппа Красивого, злобный нрав которой могла сравниться лишь с ее распутством, и удалил ее от двора. Когда французский король Карл IV двинулся на Гиень, ей удалось убедить супруга, что при прямых переговорах с братом ей проще будет восстановить мир. Она выехала в 1325 г., взяв с собой старшего сына, которого хотела сделать герцогом Аквитанским. Мир был подписан. Но в Париже Изабелла встретила Мортимера и стала его любовницей, а возможно, была таковой и раньше. Их связь, выставленная напоказ, шокировала Карла IV, и он изгнал их от двора. Вместе с наследным принцем они нашли убежище у графа Эно, договорились о помолвке юного Эдуарда с его дочерью Филиппой и набрали наемников. В последние месяцы 1326 г. они с отрядом иностранных наемников высадились на Британском острове, поскольку побережье охранялось плохо, пошли на Лондон, спровоцировали восстание всех баронов против Деспенсера и его клики, которые в ходе вспыхнувшей яростной войны были разбиты, и захватили самого короля. Парламент, послушный воле заговорщиков, объявил о его низложении; комитет баронов и один представитель рыцарей, Уильям Трессел, торжественно отреклись от клятвы верности, которою были обязаны королю. Потом, дождавшись, чтобы Изабелла избавилась от низложенного суверена, то есть убила его, 20 января 1327 г. на трон посадили Эдуарда III, которому было всего шестнадцать лет. На самом деле правил за него Мортимер, продлив анархию еще на три года. Став графом Марчем — он был женат на последней представительнице рода пуатуских Люзиньянов, носивших титулы графов де ла Марш и Ангулемского, — и захватив все наследие Деспенсеров, он держался лишь тем, что внушал страх. Такая же посмертная популярность, какую сразу после падения приобрел Томас Ланкастер, теперь стала уделом трагически сгинувшего суверена: на его могиле, которую и по сей день можно видеть на хорах Глостерского собора, в то время церкви аббатства, происходили чудеса. Против Мортимера бароны сколотили новый блок. Первый заговор был легко раскрыт, что повлекло за собой казнь графа Кента. Развязка произойдет только в ноябре 1330 г., когда Эдуард III избавится от опеки.

Важно помнить, что в момент, когда во Франции сменялась династия, Англия едва вышла из гражданской войны и в политическом отношении была обессилена, но благодаря ресурсам, которыми располагала монархия, могла быстро подняться.

III. — Вопрос Гиени

Две страны, разделенные только узким проливом, почти ничего не знали друг о друге. Английская знать, происходившая из Нормандии или Анжу, более века назад перестала интересоваться делами континента, с тех пор как навсегда утратила там свои вотчины. Она все более и более англизировалась. Французский язык или, скорее, странный смешанный диалект этого языка — англо-норманнский, полный английских слов и причудливых оборотов, уже стал языком почти только королевского двора и образованных высших классов; он еще оставался языком управления и юристов, хотя в судах ради удобства сторон дебаты все чаще и чаще велись по-английски; текст, вышедший из-под пера клириков за проливом, похож на сделанный с трудом перевод с местного языка, и, похоже, англо-норманнский становится языком культуры, вроде латыни. Если высшая знать благодаря брачным союзам или высшее духовенство, сам способ формирования которого предрасполагал к международным контактам, еще поддерживали какую-то связь между обеими странами, то представители других общественных классов вступали в такие контакты только при спорах о месте морской торговли; и эти контакты, подчас затрудненные, во Франции происходили только в прибрежных провинциях и касались только фламандских, пикардийских, бретонских или ларошельских коммерсантов или купцов.

Иначе дело обстояло в отношении обеих династий: их соединяли и частые браки, и еще более крепкая связь — феодального характера. Король Англии, суверен из рода Плантагенетов, был в то же время герцогом Аквитанским или Гиенским и пэром Франции; кроме того, с тех пор как Эдуард I женился первым браком на Элеоноре Кастильской, он владел в Северной Франции, в устье Соммы, маленьким графством Понтье. Будучи сувереном у себя на острове, по своим континентальным владениям он был вассалом французского короля. Эта двусмысленная ситуация возникла давно. Не будем возвращаться к тем отдаленным временам, когда герцог Нормандский Вильгельм Бастард в 1066 г. отправился завоевывать королевство англосаксов: отношения между вассалом и сюзереном резко испортились, когда в 1154 г. на английский трон наконец сел Генрих II Плантагенет, к тому времени уже граф Анжу, Турени и Мена и супруг Элеоноры Аквитанской, от имени которой он правил ее обширным герцогством, простиравшимся от Луары до Пиренеев, а также обладатель завоеванной им Нормандии. Тогда Плантагенеты и Капетинги и вступили в длительную борьбу, которую некоторые современные историки, создавая известную путаницу, предложили назвать «первой Столетней войной» и где сюзерен пытался взять верх над вдесятеро сильнейшим вассалом. В результате этой борьбы континентальная империя Плантагенетов была раздроблена. Но по Парижскому договору, заключенному в мае 1258 г. и утвержденному в декабре 1259 г., святой Людовик оставил своему свояку Генриху III Гиень, откуда капетингским войскам так и не удалось вытеснить последнего, и даже добавил к ней занятые предыдущими английскими королями территории, которые сразу же или через более отдаленное время войдут в состав этого южного герцогства. Взамен Плантагенет отказывался от всех утраченных провинций, от Нормандии до Пуату, а главное — становился вассалом французского короля за свое герцогство-пэрство. По праву можно сказать, что Парижский договор, поставив обоих суверенов в очень сложные феодальные отношения, лег в основу Столетней войны. Его применение, сразу же натолкнувшееся на непреодолимые трудности, семьдесят лет провоцировало бесконечные конфликты, и тот, в котором столкнулись Эдуард III и Филипп VI, — лишь неизбежное его следствие.

Усилению напряженности между обеими династиями и даже странами неявно способствовали и другие причины, которые нельзя игнорировать. Ведущие активную торговлю гасконские моряки, представлявшие интересы Англии, контактировали с представителями бесконечно более многочисленных областей королевства Франции. Они перевозили через Ла-Манш гиенские вина, которые высшие классы ценили больше, чем местное кислое вино или ячменное пиво; они заходили в Ла-Рошель, рынок сбыта для Пуату и Сентонжа, или в Нант за солью с пуатевинских разработок или из залива Бургнёф, необходимой английским рыбакам для засолки рыбы. Их суда, редко отваживавшиеся выходить в открытое море, нуждались в благосклонном приеме в бретонских портах, где они останавливались. Наконец, известно, как английское скотоводство и казна зависели от фламандского рынка, где сбывалась необработанная шерсть. Пуату, Бретань, Фландрия — все эти провинции Эдуард III будет стремиться в той или иной степени поставить под контроль. Однако не надо думать, что, вводя туда войска, Плантагенеты намеренно готовили условия для экономической экспансии Англии. В отличие от наших современных империалистов, средневековые монархии не воевали за рынки сбыта для своих товаров или за источники сырья. До второй половины ХV века нельзя говорить об экономической политике суверенов, которая была бы для них важней династических химер и завоевательных планов. Даже наоборот: Эдуард III будет использовать экономическое оружие для удовлетворения своих политических амбиций, конфискуя товары у купцов из вражеской страны или, как это будет сделано для воздействия на Фландрию, прекращая экспорт шерсти, — самым ощутимым следствием этой меры станет разорение подданных и истощение ресурсов в стране, где правил тот, кто отдал такой приказ. Однако упомянутые нами торговые контакты тоже во многом способствовали ухудшению франко-английских отношений, внести напряженность в которые было сравнительно легко: они порождали между моряками обеих стран конкуренцию, быстро перераставшую в ненависть, которая выливалась в грабежи, пиратство, поломки судов, а порой и в настоящие каперские войны. Особо серьезная ссора, разразившаяся в Байонне, а потом в Ла-Рошели в 1293 г. между байоннскими и нормандскими моряками, стала для Филиппа Красивого предлогом к объявлению войны Эдуарду I и конфискации аквитанского фьефа.

Итак, вернемся к вопросу о Гиени, к вечному яблоку раздора между обеими династиями. Мы не будем давать его полный исторический очерк с 1259 по 1328 гг., но совсем умолчать о его истории невозможно, потому что иначе ничего не поймешь в назревающем великом столкновении.

Территориальные конфликты между сюзереном и вассалом были достаточно острыми. Парижский договор, словно забавы ради, создал сложную ситуацию: французский король пообещал возвратить в состав герцогства Аквитанского некоторые земли (Сентонж «за Шарантой», Керси и Ажене на территории Тулузского графства) в случае, если Альфонс Пуатевинский и его жена Жанна Тулузская, которым принадлежали эти земли, умрут, не оставив потомства. В 1271 г. так и случилось, но ни Филипп III, ни его сын не слишком спешили отдавать обещанные территории. Пришлось дождаться Парижского соглашения, заключенного в ноябре 1286 г., чтобы дело было улажено, не вызвав ни у кого чрезмерной злобы. Тем не менее границы аквитанской территории, находившейся в ленной зависимости, оставались, как всегда в те времена, приблизительными и неточными. Переплетение прав и наличие привилегированных анклавов порождало мелочные придирки и споры. Чиновники французского короля, всегда куда больше стремившиеся разжигать ссоры, чем их господин, — сенешали Сентонжа, Пуату или Перигора — не упускали случая узурпировать герцогские права на землях по ту сторону границы. Еще серьезней было то, что оба соперника, опасавшиеся друг друга, начали в этих марках с нечеткими границами строить замки и бастиды, и вот от Сентонжа до средней Гаронны через Перигор, Керси и Ажене по сельской местности протянулась двойная линия грозных укреплений. Первым начал Альфонс Пуатевинский с капетингской стороны; Эдуард I применил в этих работах, особенно в возведении замка Ла-Реоль, опыт, приобретенный им в Святой земле и уже использовавшийся в Уэльсе. В первой четверти XIV в. это строительство с той и другой стороны еще продолжалось, поддерживая опасное состояние мира на грани войны. Когда один вассал французского короля в 1323 г. начал строить бастиду в Сен-Сардосе, близ Ажена, на нее внезапно напали гасконские банды и сожгли; этот случай послужил сигналом для начала новой войны и для новой конфискации аквитанского фьефа королем Карлом IV.

В сфере феодальных отношений причины для конфликта были более весомыми, потому что постоянно возникали новые поводы. Проводя политику вмешательства, с успехом применявшуюся в других фьефах короны, капетингские чиновники, сенешали Пуату, Перигора, Сентонжа и их подчиненные, рвение которых намного превосходило то, чего требовал от них господин, не прекращали хозяйничать в Гиени, провозглашать права короля, подстрекать местных жителей подавать апелляции на приговоры английских сенешалей. Эта политика, беспокоившая англичан еще при Филиппе III, была временно нейтрализована соглашением между суверенами, в соответствии с которым королевский суд возвращал сенешалю Аквитании все полученные апелляции, чтобы вернуться к ним только в случае, если герцогский суд за три месяца не даст удовлетворения просителям. Но при Филиппе Красивом посягательств становилось все больше и больше, и прежде всего апелляций в парламент, так что Эдуард I даже счел необходимым нанять для работы в парижском суде постоянных прокуроров и адвокатов, чтобы они защищали его интересы «по делам Гиени», которые беспрерывно прибывали. В это время жалобы аквитанских чиновников приобрели гораздо более резкий тон. Они заявляли, что в результате постоянного вмешательства агентов французского короля уже не могут заставить людей считаться с герцогской властью. Спровоцированные апелляции сводят на нет судебную власть английского сенешаля, а апеллянты, которые в глазах властей Бордо не более чем мятежники против своего герцога, оказываются под защитой короля. Приговоры, вынесенные королевскими судами, приводятся в исполнение грубо; сержанты и приставы всюду вешают щиты с лилиями, производят произвольные аресты людей и имущества, объявляют конфискации. Нагло пользуясь покровительством королевских чиновников, подданные Капетингов ведут себя в Гиени как в завоеванной стране. Упоминался случай, уже давний, когда группа нормандских купцов, недовольная оказанными в Гаскони приемом, подступила с оружием под стены Сента, оскорбляя английского сенешаля и грозя разграбить город. Если верить спискам жалоб, периодически составлявшимся сувереном-Плантагенетом, которого подобное обилие дерзостей выводило из себя, французские сержанты являлись в аквитанский Ажене и спрашивали жителей: «Кому вы повинуетесь, королю Франции или королю Англии?» Тех, кто отвечал, как велел ему долг верности по отношению к герцогу Аквитанскому: «Королю Англии», тащили в капетингские суды, обвиняли в оскорблении величества и сурово наказывали. Когда в 1317 г. управление английского сенешаля в Сентонже дало повод для жалоб, Филипп V велел вызвать его на свой суд, а своему сенешалю Перигора приказал начать следствие. Эдуард II запретил своему служащему являться на вызов Капетинга: это было бы унижением его власти в Гиени. В свою очередь, французские чиновники во всеуслышание жаловались на помехи, которые чинят им люди английского короля в выполнении их законных миссий, в осуществлении законных прав их господина. Если верить им, сенешаль Гиени угрозами, шантажом, даже пытками вынуждал своих гасконских подданных отказываться от апелляций в парламент.

Иногда, испугавшись такого разгула вражды, оба суверена, погрязшие в своих темных феодальных делах, принимали решение покончить с недорассмотренными жалобами, поручив рассудить их смешанным комиссиям по расследованию. Но ни «процесс» в Монтрёе, начатый в 1311 г., ни «процесс» в Перигё, который было приказано открыть в 1316 г., не закончились полюбовным соглашением. Жалобы, которые разбирались на них, были неразрешимы, потому что неясным оставался сам принцип разбирательства. Французские чиновники считали, что вправе вести себя в Гиени как в других фьефах короны. Поэтому у людей Плантагенетов создавалось впечатление, частично оправданное, что их господина намерены лишить не только всякой реальной власти в герцогстве, но и самого фьефа, медленно и неуклонно узурпируя его права. Самая серьезная ошибка французов состояла в том, что они забывали: к королю Англии нельзя относиться как к обычному герцогу и пэру, неспособному вырваться из тисков, в которые его зажимают. Будучи у себя на острове сувереном, Плантагенет не мог потерпеть, чтобы его притесняли в его французских фьефах; как король Англии он вправе был заключать внешние союзы, направленные против Франции, не нарушая при этом вассального долга по отношению к Капетингу. Именно так произошло в 1297 г., когда, чтобы не допустить конфискации Аквитании, Эдуард I, уверенный в поддержке со стороны Фландрии, заключил союз с немецким владетельным князем Адольфом Нассауским и высадился в Нидерландах, готовый превратить феодальный конфликт в войну между народами.

Раздражение вассала проявлялось и в нарочитой медлительности, с какой он выполнял свой вассальный долг, в оговорках, которыми он намеренно обставлял свой оммаж. В июне 1286 г. Эдуард I принес оммаж Филиппу Красивому только на условии, чтобы были точно оговорены права короля Англии на аквитанских землях, которые еще удерживал французский король. В 1303 г., сославшись на затруднения в шотландских делах, он не отозвался на приглашение приехать и получить инвеституру на свой возвращенный фьеф; позже он отправил принца Уэльского в Амьен в сентябре 1304 г. выполнить за него эту формальность. Став в свою очередь королем, Эдуард II охотно принес новый оммаж, приехав в 1308 г. в Булонь за своей невестой Изабеллой Французской; но борьба с баронами не позволила ему, как он намеревался, прибыть к Людовику Х, чтобы подтвердить свою верность. А когда брату наследовал Филипп V, пришлось послать несколько напоминаний и ждать два с половиной года, чтобы в июне 1319 г. Эдуард прислал доверенных лиц для принесения оммажа от его имени. А если через год он повторил эту церемонию лично, то лишь потому, что легитимный сюзерен выставил это требование как условие возвращения Понтье, занятого три года назад капетингскими агентами в возмещение урона, по которому подали иск нормандские купцы на своих английских или аквитанских конкурентов. Такая же комедия была разыграна и при вступлении на престол Карла IV. Через полтора года ожидания ко двору Плантагенета прибыло французское посольство с требованием оммажа; Эдуард II уклонился — сначала под предлогом, что напоминание следовало направить ему в аквитанский фьеф, а не в Лондон, где его сюзерену делать нечего, а потом ссылаясь на внутренние трудности, на истинную или вымышленную болезнь — лишь бы отсрочить принесение оммажа, которое так и не состоялось к тому времени, когда дело дошло до разрыва.

Ведь постоянно тлеющий конфликт иногда вырождался в открытую войну. Ее начинал не оскорбленный вассал, хотя он мог бы, сославшись на притеснения, бросить вызов сюзерену, и это выглядело бы вполне оправданным. Ее инициатива исходила от короля Франции, добивавшегося от своего суда заявления о непокорности герцога Аквитанского и вынесения против последнего в правильной и надлежащей форме приговора о конфискации, который королевские войска и отправлялись приводить в исполнение. Недобросовестность Филиппа Красивого в первом из этих конфликтов бросалась в глаза. В Байонне повздорили французы и гасконцы; в отместку байоннские моряки напали на Ла-Рошель. Французский король сразу же потребовал от наместника Плантагенета в Бордо выдать ему виновных, «чтобы они были наказаны, как повелевает разум и требует закон». Поскольку сюзерен счел, что этот приказ был выполнен недостаточно быстро и недостаточно полно, сенешалю Перигора было поручено занять весь фьеф; но ему это не позволили, применив вооруженную силу. Тогда Филипп вызвал Эдуарда I на свой суд. Напрасно за того по его просьбе ходатайствовали друзья; напрасно он предложил в залог своей доброй воли основные крепости аквитанской границы. Филипп крепости принял и возобновил войну, вести которую ему стало легче. Что им двигало? Точно не известно. Если он хотел не допустить англо-фламандского союза против себя, который уже втихомолку формировался, то его грубая интервенция лишь ускорила заключение этого союза. Если он хотел принудить аквитанского вассала к повиновению, хватило бы и угрозы. Он так основательно ввязался в войну, как будто хотел изгнать Плантагенетов из их французских фьефов; но дальнейшее его поведение показывает, что ни к чему подобному он не стремился. Через тридцать лет его сын Карл IV выкажет такую же грубость после инцидента в Сен-Сардосе  в ноябре 1323 г. В отместку за разрушение французской крепости войска короля напали на английский замок Монпеза'; их разбили и потребовали выкупа за пленных. Напрасно Эдуард II отмежевывался от своих гасконских подданных, считая их рвение чрезмерным, предлагая переговоры, обещая возместить убытки. Не желая внимать разумным доводам, Карл IV в июле 1324 г. конфисковал фьеф своего зятя.

Дважды завоевать его оказалось легко. Карлу Валуа хватило трех летних кампаний 1294, 1295 и 1296 гг., чтобы занять всю территорию Аквитании. В 1324 г. приведение приговора в исполнение снова было поручено постаревшему Карлу Валуа; падение крепости Ла-Реоль принудило почти все герцогство изъявить покорность, англо-гасконцы еще держались только в Бордо, Байонне, Сен-Севере и нескольких менее значительных замках. Однако оба раза, почти приблизившись к цели, король Франции выпускал добычу из рук. В 1297 г., несомненно обеспокоенный фламандским восстанием, Филипп Красивый согласился на папское посредничество; решение Бонифация VIII как третейского судьи, принятое королем без спора и утвержденное договором в Монтрёе в июне 1299 г., предусматривало возврат Эдуарду I его фьефов. Разве подписал бы король такой мир, если бы он действительно хотел аннексировать земли и включить их в домен? Точно так же повел себя и Карл IV в мае 1325 г., снова согласившись вернуть фьефы по просьбе папы Иоанна XXII и королевы Англии, сестры французского короля.

Итак, в обоих случаях конфискация была только средством нажима, грубым, но эффективным, позволявшим принудить строптивого вассала к повиновению. Королю Франции достаточно было того, что он, прибегая к силе, подтверждал свои права на герцогство как сюзерен. Лишение вассала наследства в его планы не входило. Но эти конфликты порождали опасности, которых ясно не предвидели ни Филипп Красивый, ни Карл IV. У капетингских советников создалось обманчивое впечатление, что конфискации — дело легкое и повторять их можно до бесконечности, чтобы крепче сжимать Гиень в своих объятиях. Но если реакция Эдуарда I была медленной и запоздалой, так это потому, что всю его энергию поглощала война с Шотландией; пассивность его сына Эдуарда II легко объясняется анархией, в пучину которой погрузила королевство его безумная политика. Нельзя было рассчитывать, что так будет всегда. В какой-то момент Плантагенеты, решив, что у французского короля нет иной цели, кроме как лишить их фьефа, могли бросить все силы своего островного королевства на защиту Гиени, оказавшейся под угрозой. Тем более что теперь они могли рассчитывать на горячую поддержку своих гасконских подданных. Не терпящие никакой власти, те в свое время поощряли произвол капетингских чиновников, лишь бы насолить агентам Эдуарда I, которых ненавидели за мелочную требовательность. Но опыт двух французских оккупаций показал им, что есть властитель куда более деспотичный, чем далекий король Англии. Гасконский партикуляризм в то время был и будет еще века полтора непримиримо враждебен ко всему, что исходило из Парижа; воинственная знать Гаскони, ее алчные авантюристы в предстоящих битвах станут лучшими помощниками и самыми надежными союзниками Плантагенетов в боевых действиях на континенте.

Поглощение фьефа королевским доменом сняло бы аквитанскую проблему. Но если французские короли не желали и не осмеливались удалять эту проблему хирургическим путем, как они представляли себе возврат к нормальным и жизнеспособным связям между ними и их английским вассалом? Они видели два возможных решения и считали их достаточными, не видя их слабостей. Прежде всего укрепление семейных связей — средство, неизменно употреблявшееся в те времена для прекращения династических распрей. Бонифаций VIII как третейский судья в 1298 г. отстаивал идею двух брачных союзов, которые еще до разрыва предлагал Эдуард I и на которые Филипп Красивый теперь спешно согласился. Король Англии, овдовев после смерти Элеоноры Кастильской, в 1299 г. женился на сестре французского короля, которой приходился двоюродным дядей; в то же время его старший сын был помолвлен с дочерью капетингского суверена — Изабеллой, которая станет женой Эдуарда II в 1308 г. Бессмысленно было бы упрекать инициаторов последнего брака, что из-за них Эдуард III в будущем сможет претендовать на французскую корону. У Филиппа было три высоких и красивых сына, и никто не мог предвидеть, что они не оставят мужского потомства. Однако, сделавшись зятем последних Капетингов, Эдуард II не стал ладить с ними лучше, как показал случай Сен-Сардоса. Проблема в целом заключалась в том, что для короля Англии было невыносимо оставаться вассалом французского короля и терпеть все унижения, какие предполагала эта зависимость, после того как капетингская политика ужесточила вассальный долг и обязанности. Эту трудность он мог бы преодолеть, сделав Аквитанию фьефом одного из сыновей, который, будучи не столь могущественным, легче переносил бы положение вассала. Но Эдуард I, уже управлявший Аквитанией при жизни отца, все-таки не рискнул отдать ее сыну, которому не доверял. Эдуард II в 1325 г. по предложению королевы Изабеллы, лица заинтересованного, согласился отказаться от этого фьефа в пользу наследника. Карл IV с удовольствием одобрил эту передачу при условии выплаты рельефа в 60.000 ливров и 10 сентября дал юному принцу инвеституру на Аквитанию и Понтье. Это было бы окончательным решением проблемы, если бы речь шла о младшем сыне, который мог основать в Бордо герцогскую династию, независимую от английской короны. Однако герцогом стал наследник престола, и это значило лишь одно — проблема снята временно. Фактически такое положение продлится всего несколько месяцев.

Когда в начале 1326 г. Эдуард II, чтобы наказать неверную и беглую жену, приказал конфисковать ее английские владения и объявил ее повинной в измене, ту же немилость он распространил и на юного принца, которого Изабелла держала при себе; королевские чиновники взяли управление Аквитанией в свои руки, пока новоиспеченный герцог не покорится. Карл IV, уже начавший выводить войска из Гиени, велел снова оккупировать ее. Через год Эдуард III стал королем. 31 марта 1327 г. он заключил со своим французским дядей «окончательный мир». В соответствии с ним капетингский суверен возвращал герцогство и амнистировал всех гасконских «мятежников», кроме восьми баронов, которые следовало изгнать, а их замки снести. Взамен вассал обязывался выплатить, кроме рельефа в 60.000 ливров, обещанного в 1325 г., репарации в 50.000 ливров. Но вывод войск был отложен до выплаты этих денег. Капетинги, уже с давних пор вновь утвердившиеся в Лимузене, в Перигоре, в Керси, удерживали в своих руках Ажене, а также Базаде за Гаронной. Сфера английского владычества сократилась до участка морского побережья между устьем Шаранты и Пиренеями и не заходила далеко вглубь континента. Так обстояли дела, когда в свою очередь умер Карл IV. Поскольку, несмотря на официальное заключение мира, французская оккупация продолжалась, французские чиновники преследовали амнистированных мятежников, а примиренный, но не восстановленный в правах вассал испытывал тысячу унижений, — все это питало дух ненависти, который мог и должен был породить войну.