Уинстон Л. Кинг
 Дзэн и путь меча:
опыт постижения психологии самурая

Смерть во имя императора и страны величественна!

  Одним из самых ярких примеров "самурайского духа" двадцатого столетия явил вице-адмирал Ито Сэиити, командовавший крейсером "Ямато", мощнейшим боевым кораблем японского флота, представлявшим собой настоящую морскую крепость. В ходе сражения у побережья Филиппин в апреле 1945 года крейсер получил боевое задание, обрекавшее весь экипаж на гибель. Все офицеры протестовали, ибо считали, что жертвы будут напрасными. Но адмирал Ито произнес слова, возразить на которые было нечего: "Я полагаю",- сказал он, прервав затянувшееся молчание, что нам предоставлена подоходящая возможность умереть." И добавил: "Самурай живет, ни на мгновение не забывая о смерти". Так звучала древняя пословица, выражавшая суть Бусидо. Обреченные на смерть офицеры в последнюю ночь перед началом похода пили сакэ и пели патриотические песни, прославляющие славную гибель во имя родины.

  Все атаки "бандзай", идет ли речь об огромных боевых кораблях типа "Ямато" или о нескольких оставшихся в живых защитниках последнего укрепления, которое вот-вот будет взято врагом, являлись воплощением именно этой последней мысли: нам предоставлена возможность достойно погибнуть. Шедший в атаку солдат думал о том же самом, что и самурай, мчавшийся за много столетий до него в самую гущу врагов — чтобы перед смертью уничтожить их как можно больше. Порой в нем могла теплиться последняя, хотя и неоправданная надежда на то, что испуганный и устрашенный враг не выдержит и упустит победу, которая, казалось бы, уже у него в руках. Впрочем, подобные примеры мы встречаем не только в Японии. Так, записываться в ряды нацистских "камикадзэ", как минимум 90% которых должны были погибнуть, призывал Геббельс. Такие призывы звучали в истории не раз, о чем свидетельствуют военные анналы самых разных народов. И что самое главное — они принимались практически всегда.

  Самоубийственные походы и вылазки считаются исключительно японским феноменом. Но скорее, именно у японцев они отличались особой отчаянностью и фанатизмом. Воля к смерти, желание смерти во имя идеи или спасения чести подавляли собой все остальное. Кроме того, в Японии идеологическая и эмоциональная "обработка" армии в целом и каждого солдата в частности была как ни в какой другой стране интенсивной и тщательной.

  Пожалуй, наиболее впечатляющими из всех самоубийственных атак японцев были атаки летчиков-камикадзэ (божественный ветер). Такое имя получил ураган, разметавший в 1274 и 1281 годах монгольский флот и тем самым спавший Японию от монгольского завоевания. Инициатива в войне перешла к американцам, которые подходили все ближе и ближе к японским островам. Быть может, божественный ветер летчиков-камикадзэ вновь защитит священную землю от надвигающихся варваров! В двадцатом столетии ками нуждается в поддержке человека!

  Как правило, объектами атак летчиков-камикадзэ становились военные корабли американцев, в первую очередь авианосцы и транспорты. Летчик должен был набрать высоту, а затем, подобно молнии, поразить выбранную цель. Обычно самолет нес 550-фунтовую бомбу, взрывавшуюся при ударе — смерть пилота была его "подарком" императору и стране. Любой военный корабль, будучи пораженным летчиком-камикадзэ, как минимум нв время выходил из строя, а мог и затонуть. Летали камикадзэ на особых самолетах — маленьких (такие было труднее обнаружить) и с незначительным вооружением, которые могли набирать большую высоту. Позднее получили распространение и атаки с малой высоты, опять-таки, чтобы радары не успели заблаговременно засечь самолет.

  Наступление американцев ширилось, японцы теряли авианесущие корабли, самолеты и экипажи. И тогда японское командование сочло, что настало время предпринять последние героические усилия для борьбы с врагом. Один видный военачальник призывал "ускорить создание специальных отрядов для "сокрушающих атак"" (Нейл) и летом 1944 года предложил лично возглавить один из них. Тогда же, 4 июля 1944 года капитан Миура Кандзо "приказал 17 летчикам совершить самоубийственную атаку". Она оказалась неудачной — ей воспрепятствовали американские самолеты, но идея была подхвачена, и уже в октябре того же года, когда шла битва за Филиппины, адмирал Ониси Такидзиро одобрил план "камикадзэ", надеясь, что он поможет успешно осуществить операцию "Сё-ити-го".

  Хотя летчики-камикадзе, "несущие гибель врагу", использовались в ходе боев на тихом океане наиболее широко, это был не единственный способ для жаждущего смерти самурая совершить героический поступок. Немного позднее появились ока (цветок вишни) — управляемая бомба, которая сбрасывалась с самолета на незначительном расстоянии от корабля. Она должна была поразить цель ниже ватерлинии. Камикадзэ такого типа использовались в ходе боев на Филиппинах и островах Окинава. Иногда применялись и кайтэны — подводные управляемые торпеды, выпускавшиеся с корабля. "Экипаж" из двух человек должен был довести торпеду до цели. Теоретически они могли спастись, покинув аппарат через чпециальный люк, когда до цели оставалось метров пятьдесят — но, естественно, этого от них никто не ждал, да и сами они не имели ни малейшего желания делать это! Подобные воздушные и подводные нападения камикадзэе имели весьма значительный эффект — немало кораблей было повреждено и потоплено. Сами американцы очень боялись их. И все-таки, эти, пусть героические, атаки, были слишком незначительными и запоздалыми, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное влияние на течение войны в целом.

  А что же ожидали от них сами японцы? То, что они приведут к победе? Разве что некоторые самые отчаянные фанатики. Позиция Ричарда Нейла представляется нам наиболее взвешенной и правомерной: "Высшее командование рассматривало стратегию самоубийства не как средство "выиграть" войну, но как один из способов закончить ее "достойно". У этой стратегии было три главных цели. Вот они, в порядке приоритета: показать противнику неустрашимый характер японских солдат и их готовность сражаться до последнего человека, что, возможно, заставит его сесть за стол переговоров, а не требовать безоговорочной капитуляции; любыми способами задержать на длительное время захват противником островов Тихого океане, которые являлись форпостами на пути продвижения к Японским островам, что позволило бы лучше подготовиться к их обороне; побудить все население страны принять участие в последней решающей битве, в духе лозунга "сто миллионов умрут за императора и нацию!""

  А что же говорили о своей "божественной" миссии сами камикадзэ? Генерал Сёдзо Кавабэ писал уже после войны: "Мы верили, что наши убеждения и нравственная силу уравновесят ваше материальное и научное превосходство. Мы не считали наши атаки "самоубийством". Пилот вылетал на задание отнюдь не с намерением покончить с собой (т.е. от отчаяния и безнадежности принести себя в жертву). Он воспринимал самого себя как человека-бомбу, которая уничтожит вражеский корабль.. и умирал счастливым, будучи уверенным, что своей смертью прближает хотя бы на один шаг окончательную победу."

Никогда не сдаваться в плен!

  Когда, в самом начале войны, положение американцев на Филиппинах стало безнадежным, и дальнейшее сопротивление было бесполезно, генерал Джонатан Уэйнрайт решил пожертвовать одним днем свободы во имя нескольких тысяч жизней и послал генералу Дугласу Маккартуру следующую радиограмму: "С камнем на сердце и склоненной от горечи, но не от стыда, головой, докладываю... что сегодня я должен согласовать условия сдачи укрепленных осровов залива Манила... Мы не опозорили славных традиций армии соединенных Штатов... С глубоким сожалением и незыблемой гордостью за ввренные мне войска я отправляюсь на встречу с японским командующим".

  Японский командир не мог бы позволить себе ничего подобного. Еще в 1908 году был издан указ, согласно которому "любой командир, позволивший своему соединению не сражаться до последнего человека, а сдаться в плен, или допустивший захват противником стратегической территории, должен быть приговорен к смерти" (Иэанага). Цель этого указа ясна — право на жизнь имеет только тот японскийц воин, который победил. Сдача в плен считалась немыслимой, о чем однозначно свидетельствуют слова из военного руководства начала Второй Мировой войны: "Никогда не выбирай позорную жизнь пленника!" Когда, еще в самом начале японской экспансии в Азии, один офицер в бессознательном состоянии попал в плен к китайцам и позднее они отпустили его, он со стыда совершил сэппуку. Эта идея столь усердно внушалась не только офицерам и солдатам, но и гражданскому населению, что приобрела характер нерушимого правила. Когда японцы начали терпеть поражения, замалчивавшиеся или неправильно истолковывавшиеся, немногие вернувшиея домой в отчаянии спрашивали друг друга, как мы могли возвратиться обратно, если мы обещали императору вернуться только победителями? А когда инициативу в войне на тихом океане перехватили американцы, , идея "никогда не сдаваться в плен" трансформировалась в желание умереть, в отказ от любых предложений врага сдаться даже тогда, когда положение становилось безнадежным.

  И действительно, начиная с конца 1942 года, а особенно в последних решающих сражениях перед окончательной капитуляцией в августе 1945, японцы сражались буквально до последнего человека практически всегда. Нейл приводит следующие данные. На Тарава, острова Гилберта, из 4500 человек попали в плен лишь семнадцать японцев и 129 корейцев из вспомогательных частей; при Кваджалейне из 8700 человек в плен было взято 265 человек; при Эниаетоке из 3400 солдат генерала Нисида лишь 64 предпочли плен смерти в бою; на Сайпане (Марианские острова) из 30000 человек в живых осталось только 921 (из них 838 — корейцы); на осторове Иисима (около Окинава) из 5000 человек уцелело лишь 300. Лишь на самой Окинава в плен впервые сдалось достаточно много солдат, но и там убито было 107500, а в живых осталось только 10750, большинство которых составляли тамошние призывники.

  Мы уже упоминали последнюю атаку японцев при Атту, когда вперед шли даже тяжелораненные. Они перевязывали тряпками, заменявшими жгуты, раны, только для того, чтобы сделать еще несколько шагов. Нередко раненый солдат, затаившись в укрытии и привязав к телу взрывчатку, ждал, когда вражеский танк подойдет поближе, а потом бросался под гусеницы с гранатой в руках.

  Но, пожалуй, наивысшим воплощением этой "воли к смерти" был отказ от предлагавшейся противником помощи. В одном случае, с корабля "Бэлкнап" спустили шлюпку, чтобы подобрать двух японцев, цеплявшихся за обломки потонувшего судна, но "были вынуждены расстрелять их, когда японцы попытались бросить гранату в своих спасителей". Когда около архипелага Бисмарка затонул японский корабль, только некоторые позволили американцам взять себя на борт, остальные же "либо перерезали себе горло, либо, если у них не оказывалось оружия, топили себя, причем некоторые ныряли вглубь по многу раз, пока, наконец, желание умереть ни брало верх над инстинктом самосохранения"(Нейл).

  Если принять во внимание отвращение японцев к самой мысли о сдаче в плен врагу, то можно понять и их отношение к военнопленным. Впрочем, иногда предлагались обычные условия "почетной" капитуляции. Например, в марте 1942 года, когда японцы осадили Коррегидор в заливе Манила, японский командующий отправил генералу Уэйнрайту, заменившего отправившегося в Австралию Макартура, следующее послание: "Имею честь обратится к вам в соответствии с теми принципами гуманности, кои воплощены в бусидо, кодексе японского воина. осмелюсь напомнить, что некоторое время назад командующему вашими войсками была послана нота с предложением о почетной капитуляции. Но ответа на нее до сего дня так и не поступило... Жертвовать драгоценными жизнями ваших людей в абсолютно бессмысленной и безнадежной схватке было бы вопиющим преступлением против гуманности, продолжение ее лишь запятнало бы честь воина. Ваше превосходительство, вы сражались до конца и сделали все, что только возможно. Разве прекращение ненужного кровопролития явилось бы бесчестьем?"

  Императорские правила для солдат и матросов, обнародованные от имени императора Мэйдзи еще в 1882 году, которые и во время Второй Мировой войны читались в армии как евангелие, призывали не только к преданности императору и нации, но и милосердии к поверженному врагу: "Никогда не относитесь с презрением к слабому (потерпевшему поражение?) врагу и не страшитесь сильного, исполняйте свой долг воина, ибо в этом и состоит подлинная доблесть... Если вы будете проявлять жестокось, мир возненавидит вас и будет смотреть на вас как на диких зверей". Однако, несмотря на это, отношение японских солдат к сдавшимся в плен было весьма далеко от того, которое оказывается "проявившим чудеса храбрости". Как раз наоборот. Многочисленные свидетельства очевидцев рисуют ужасающе красноречивую картину.

  Конечно, бывали и исключения, когда отдельные офицеры проявляли дружеское расположение и заботу по отношению к пленным и раненым. Но в абсолютном большинстве случаев мы являемся свидетелями поистине невообразимой жестокости. Вполне достоверные воспоминания и описания сотен людей, прошедших через ужас плена, рассказывают об избиениях и расстрелах пленных за малейший проступок или "недостаточно почтительное" отношение военнопленных к офицерам; о "маршах смерти", таких, как из Батаана на Филиппинах, когда больных и раненых заключенных заставляли идти по многу миль в день — они падали по дороге словно мухи, и тех, кто не мог подняться, закалывали штыками; о том, как пленных заставляли рыть себе могилы, а потом протыкали штыками и закапывли еще живых; о тяжелом и изнурительном труде; о недостатке еды и отсутствии какой бы то ни было медицинской помощи — этот ужасный список можно продолжать практически до бесконечности. Во время перехода на девяносто миль погибло тридцать тысяч человек!

  Но японцы не особенно церемонились и со своими собственными солдатами, о чем свидетельствует следующий эпизод, произошедший, когда японцы подошли к двум госпиталям в Коррегидоре: "Когда танковая колонна остановилась около госпиталя №1, Пол Эштон вышел навстречу японцам. Из первого танка выбрался японский полковник и отдал Эштону честь. Он был щепетилен и вежлив, и на ломаном английском языке попросил провести его по госпиталю. Пока они шли, Эштон сообщил, что в госпитале находятся 46 раненных японских военнопленных. Все они были очень тяжелыми, у многих были загипсованы и подвешены на вытяжку конечности... Офицер достал из ножен меч и перерубил веревки, на которых были подвешены конечности... Эштон хотел протестовать, но офицер держал его за руку. Для многих солдат это означало страшные муки, но ни у одного не появилась гримасы страдания и боли. Вскоре во двор въехало два захваченных американских грузовика. Японских раненых бесцеремонно побросали в кузова и увезли." (Моррис).

  По-видимому, отношение к пленным до определенной степени зависело от конкретного командира. В том же самом госпитале американские раненые "получили защиту, и японцы проявили уважение к военной конвенции". Все они были маленькими группами эвакуированы в тырьму Билабид в Маниле. Но в госпитале №2, который находился всего в девятистах метрах от первого, шесть тысяч больных, в основном филиппинцев, просто выкинули из коек, невзирая на их состояние, для того, чтобы разместить на территории госпиталя артиллерию. Некоторые из них умирали прямо перед воротами.(Моррис).

  Несмотря на отдельные случаи милосердия по отношению к пленным, чаще всего японцы обращались с ними с невероятной жестокостью практически на всех театрах военных действий. "Везло" лишь тем, кто оказывался в самой Японии. Подобное обращение, которое было сродни отношению к собственным рядовым и попавшим в плен солдатам, вполне объясняются уже упоминавшейся, вбитой в голову практически каждого японца идеологией "не сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах".

  Для японского воина, от командущего и адмирала до рядового пехотинца и матроса, сдавшийся в плен солдат мог быть назван только трусом, обесчестившим себя, свою семью, своих предков и всю нацию. (Несомненно, что увезенных на грузовиках из американского госпиталя японских солдат презирали, даже если они оказались в плену, будучи тяжелораненными или находясь без сознания). Послание, призывавшее генерала Уэйнрайта сложить оружие, было выдержано в американском духе, ибо было призвано побудить американцев сдаться. В худшем варианте оно могло бы оказаться обманом.

  В любом случае, оно никоим образом не выражало японского отношения к сдаче в плен. Трусов, бесславно отдавших себя в руки врага, пока в их телах еще теплилась жизнь, тешили себя только одной мыслью о собственном спасении, а потому их можно и должно только презирать, к какой бы армии они ни принадлежали. И потому, если они умрут на марше (как на при переходе из Батаана), или от изнурительного и непосильного труда, или будут убиты за неповиновение приказам своих пленителей или попытку к бегству, какое они имеют моральное право жаловаться на это? Повторим: именно презрение и отвращение ко всякому солдату, сдавшемуся в плен, явились главной причиной бесчеловечного обращения с тысячами и тысячами пленных союзных армий.

  Все это удивительным образом контрастирует с принятыми среди самураев феодальной эпохи правилами. Ведь тогда сдача в плен не считалась трусостью. Конечно, было немало жестоких битв, когда воины сражались до погибели, а многие, особенно воины низкого ранга, предпочитали, когда положение становилось безнадежным или они получали тяжелые ранения, убить себя сами, только бы не погибнуть от рук врага. Но после сражения потерпевшие поражения нередко становились вассалами или союзниками победителей. А в одном случае, после гибели господина осажденного замка, нападавшие сами попросили, чтобы все оставшиеся в живых воины сложили оружие, а самые отважные поступили бы на службу к новому господину!

  Где же таится различие между кодексом поведени по отношению к врагу самураев феодальной эпохи и самураев двадцатого столетия? С известной долей вероятности можно утверждать, что "самурайский дух" времен Второй Мировой войны был лишь искаженной формой духа классического, традиционного. Впрочем, в равной степени справедливо и то, что в феодальную эпоху японские самураи сражались против таких же воинов, как и они сами, которые назавтра могли из врагов превратиться в союзников. Все они, друзья или враги, являлись по крайней мере "подданными" божественного императора, восседавшего в Киото. Все это, несомненно, до некоторой степени смягчало ожесточенные сердца воинов. Во врем же Второй Мировой войны японские солдаты сражались против "иноземных полчищ", которые, как их убеждала пропаганда, хотели экономически уничтожить Японию и отрицали за японцами их "законное" право на доминирование в Азии. Ведь разве Соединенные Штаты не препятствовали в течение многих лет иммиграции в страну "азиатов" и не относились к ним как людям "второго сорта"?

  Так разве не является поистине божественным провидением то, что эти высокомерные, гордившиеся своим превосходством иностранцы попадают теперь к японцам в плен? Они — беспомощные узники, так почему бы не показать этим несостоявшимся властителям, кто на самом деле теперь хозяин, и не унижать их всеми возможными способами? (Что же касается простых японских солдат, то они обращались с военнопленными точно так же, как с ними самими обращались их собственные офицеры.) Возможно, играло определенную роль и ощущение "неполноценности" со стороны японцев, ведь рост многих из них не превышал полутора метров. И теперь презиравшиеся "карлики" стали повелителями "великанов", трусливо сдавшихся в плен, которые предпочли не умереть в бою, как подобает настоящему воину, а отдать себя на милость победителя!

  Кроме того, и это, быть может, есть самая глубокая причина, в японской культуре не существовало сколько-нибудь ясно выраженного представления о неотчуждаемых правах человека. Конечно, было множество "сдерживающих" правил и взаимных обязательств. Но права "низших" по отношению к "высшим" — женщин по отношению к мужчинам, детей по отношению к родителям, солдат по отношению к офицерам, младших офицеров по отношению к старшим, всех граждан по отношению к государству (и императору) — были настолько незначительными, что ими легко пренебрегали, особенно в военное время, и особенно в армии. У рядовых вообще не было никаких прав, одни только обязанности. Нисходядая с высших на низших "милостивая гуманность" (он) в армии, естественно, отсутствовала, и оставались лишь абсолютное повиновение и покорность вышестоящим. Особенно это относилось к пехоте. В авиации, например, существовали более дружеские и "товарищеские" отношения. Но как бы то ни было, пленных брала японская армия! А для нее сдавшийся в плен враг был трусом, не имеющим права ни на что!

  Наконец, порой случалось и так, что японское командование просто не представляло, какое же количество противника может сдаться в плен. В частности, именно это произошло на Филиппинах, где в плен сдалось множество и американцев, и филиппинцев. При взятии Батаана, завершившимся печально известным "маршем смерти", план на случай сдачи в плен противника и необходимости его эвакуации японское командование составило за несколько недель. "Пленных должны были собрать в группы по сто человек и под конвоем отправить из зоны боев в Баланга, что на расстоянии 19 миль. Для японского солдата это был обычный дневной переход. В Баланга пленных должны были погрузить на грузовики и отвезти на железнодорожную станцию Сан-Фернандо... Но командование 14-й армии значительно недооценило возможное количество пленных... Оно никак не планировало взять в плен целую армию, которую нужно было кормить и обеспечивать лекарствами и медицинской помощью" (Моррис). И все-таки, перечислив все вышеназванные факторы, повторим, что главной причиной, определявшей жестокое обращение понцев с военнопленными во время Второй Мировой войны, было японское отношение к сдаче в плен как таковой: тот, кто сдался в плен, заслуживал только презрения и не имел права на человеческое обращение!

  Справедливости ради отметим, что нарушения "правил цивилизованной(?) войны" допускали не только японцы. Можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что если японский солдат сдавался в плен или попадал в госпиталь, он получал необходимое обращение. Но далеко не всегда дело доходило до этого. Среди союзных войск также бытовало негласное предписание не брать в плен противника в ходе ожесточенных сражений. Ведь нередко японцы, оставляя раненого, давали ему взрывчатку, а порой "сдававшийся в плен" солдат обвязывал себя гранатами. Но бывали и другие случаи. Один американский солдат, только что ставший свидетелем гибели друга, схватил пулемет и перестрелял несколько сдавшихся в плен японцев. Когда австралийский полковник возразил на приказ генерала расстрелять всех японцев и сказал: "Но сэр, они ранены и желают сдаться в плен", последний грубо оборвал его: "Вы слышали, что я сказал, полковник... Я не желаю иметь пленных. Расстреляйте всех". Японские солдаты были расстреляны, хотя они стояли с поднятыми руками (Доуэр).

  Военный корреспондент Эдгар Джонс писал в 1946 году: "Какую же войну, полагают гражданские, мы вели?... Мы хладнокровно расстреливали пленных, выбрасывали раненых из госпиталей, нападали на спасательные шлюпки, убивали и издевались над мирными жителями, приканчивали раненых противника, бросали умиравших в одну могилу с мертвыми изасыпали землей, варили головы врагов, чтобы содрать с них скальп и сделать из черепов амулеты для возлюбленных, и вырезали из человеческих костей ножички для бумаги." Порой тех, кто пытался убить бравших их в плен, не убивали сразу, а медленно поджаривали на огне. Некоторые собирали золотые коронки. Один свидетель описывает сцену, когда "раненый японец бился на земле, а морской пехотинец разрезал ему щеки и выдрал золотые зубы". Другие в качестве трофеев "коллекционировали" уши врагов. Война превращает в зверей всех, независимо от того, какую форму они носят.

 Самурайское гражданство?

  В императорском эдикте об образовании, изданном еще в 1890 году, есть такие слова, которые часто читали школьникам, особенно перед Второй Мировой войной и во время ее: "Наши императорские предки основали империю навечно и навсегда утвердили в ней добродетель; и с тех пор наши подданные, единые в своей преданности и сыновней почтительности, из поколения в поколение проявляли сияющую праведность. Вот в чем таятся сокровенные блеск и слава нашей империи, именно здесь заключены и истоки нашего образования. Когда возникнет опасность, наши подданные... с мужеством и отвагой отдадут свои жизни во имя государства... и тем самым обеспечат процветание нашему трону, вечное, как небо и земля."

  Обязанность "с мужеством и отвагой пожертвовать собой во имя государства", потребности и благосостояние которого считались выше любых прав и ценностей индивида, являлась третьим главным принципом "самурайского духа" двадцатого столетия. Она не считалась прерогативой только мужчин — в военное время исполнение ее в равной степени возлагалось и на женщин и детей. Вот почему, когда для всех, несмотря на постоянные правительственные сообщения о великих "стратегических" победах на Тихом океане, стало очевидно, что вскоре противник подойдет уже к самим Японским островам, абсолютное большинство населения воспринимало идею "борьбы до последнего человека" как саму собой разумеющуюся. Слова "сто миллионов защитников отечества" стали национальным лозунгом.

  Когда война уже близилась к завершению, многие гражданские лица в своих чувствах, а порой и в действиях, выражали поистине воинскую решимость: "Никогда не выбирать жизнь в плену!" Японский писатель Масуо Като, работавший во время войны в корреспондентском бюро, рассказывает о своем разговоре с молодой женщиной, произошедшим, когда они в один из майских дней 1945 года возвращались вместе с работы: "Внезапно она со страстью в голосе воскликнула: "Я лучшу погибну достойной смертью, чем сдамся врагу!"" Ожидала ли она, что американцы ее оскорбят и обесчестят? Или в ней говорило чувство солдата, считающего наивысшим бесчестьем сдаться на милость врагу, пока в теле еще теплиться жизнь? Скорее всего последнее, ибо Като продолжает: "Многих японцев в то время объединяло фанатичное и граничащее с безумием желание умереть героической смертью. "Сто миллинов человек умрут с честью",-- таков был лозунг. Лучше погибнуть, чем цепляться за постыдное существование."

  И желанием этим горели не только солдаты, но и женщины. Вот что написала в Военное министерство одна молодая женщина, когда прочитала о наборе в отряды камикадзэ: "Когда я узнала о формировании особых частей камикадзэ, в моих жилах закипела кровь... Ваше превосходительство, нельзя ли использовать в качестве летчиков-камикадзэ и женщин?" (Исикава).

  Подобный "энтузиазм" можно было бы приписать исключительно эмоциональной браваде, если бы нам не были известны случаи, когда мирные жители на деле воплощали его в жизнь. Мы уже говорили о последней атаке "бандзай" на острове Сайпан, в котрую пошли все, в том числе и раненые и искалеченные. А вот пример того, как в последней самоубийственной атаке принимало участие и гражданское население: "7 и 8 июля японские войска и 25000 мирных жителей пошли в последнюю атаку на противника. В конце концов, большинство гражданских покончило с собой, подорвав себя ручными гранатами или бросившись в море со 150-метровой скалы. По свидетельству наблюдавшего эту картину американского репортера, один отец бросился в море с тремя детьми на руках; несколько женщин, поначалу спокойно расчесывавших волосы на том же утесе, внезапно пругнули в море; а еще двадцать или тридцать японцев, включае несколько маленьких детей, бросили друг в друга, как бейсбольные мячи, гранаты. Некоторые мирные жители сдались в плен. Однако, из находившихся на Сайпане 55000 военных и гражданских в плен попало только около тысячи. Абсолютное большинство простых людей предпочло смерть, следуя Уставу воинской службы "никогда не сдаваться врагу!"" (Исикава).

  В ходе восьмидневных боев за Иисима погибло около 4700 человек. Из них не менее 1500 — гражданское население, причем отнюдь не все из них пали жертвами оьстрелов и бомбардировок: "В последнюю атаку на "кровавом мосту" 21 апреля позади четырехсот солдат, обвязанных гранатами, шли женщины с бамбуковыми копьями в руках. Некоторые из них несли за спинами детей. Когда они приблизились к противнику, японская артиллерия накрыла своими залпами и нападавших, и оборонявшихся. 23 апреля произошла последняя атака. Среди нападавших в основном были гражданские лица и много женщин" (Нейл).

  К 1944 году, когда положение на фронтах было уже явно не в пользу японцев, в горах центральной Японии построили огромные подземные бункеры для Генерального Штаба и императора. Был составлен план обороны Японских островов, по которму армии предписывалось встречать противника сокрушительным огнем и ожесточенными атаками уже на побережье. Отныне каждый японец должен был сражаться за кажждую пядь земли. Если врагу суждено победить, то пусть он понесет огромные потери и получит выжженную и бесплодную землю, необитаемую землю! Вся нация обязана выполнить военный устав; пусть ни один японец не запятнает себя сдачей в плен врагу!

  Едва ли все население страны поголовно верило в то, что события будут развиваться именно таким образом. Тем не менее, уже с ноября 1944 года, за девять месяцев до капитуляции, правительство начало к ним готовиться. Был издан указ, согласно которому "все мужчины в возрасте от 14 до 61 года и все незамужние женщины от 17 до 41 года должны, под страхом тюремного заключения, записаться на воинскую службу". Затем появилось "Руководство по оказанию сопротивления врагу". "Люди получали в день менее 1300 калорий — рис часто смешивался с опилками или заменялся мукой из желудей. "Милиция", не получавшая денег, не имеющая военного обмундирования (о статусе бойца свидетельствовали только повязки), "изучала" военное дело с допотопными ружьями (одно на десять человек), мечами, бамбуковыми копьями, топорами, серпами и прочмим сельскохозяйственными инстументами. В ход шли даже длинные луки... Повсюду собирали пустые бутылки, чтобы сделать из них "коктейль Молотова" или, наполнив их синильной кислотой, "отравляющие гранаты". Местные ремесленники производили "прыгающие мины", "мешочные заряды" и деревянные пушки, выстрелить из которых можно было только один раз... а также "одноразовые" гладкоствольные ружья и примитивные пистолеты, сирелявшие стальными прутиками. Тем, кто не имел вообще никакого оружия, советовали заниматься боевыми искусствами, дзюдо и каратэ. Женщинам... говорили об эффективности удара ногой в пах... Везде висел один и тот же лозунг: "Сто миллионов умрут во имя императора и нации"." (Нейл).

  Когда же перспектива прежде просто немыслимой капитуляции начала приобретать смутные очертания, Военное министерство с такой же неумолимостью и беспощадностью предписывало только одно: "Мы должны продолжать священную войну за сохранение государства и нации, даже если нам будет нечего есть, кроме травы и грязи, и негде будет спать, кроме открытого поля. Если мы будем продолжать ожесточенно сражаться, мы найдем выход из любой трудности (т.е. "найдем жизнь и в смерти")" (Като). Несокрушимый японский дух, обладавший новейшим оружием, был побежден. Наверное, мы слишком полагались на одно только оружие. Теперь настало время японскому(восточному) духу проявить себя во всей своей древней чистоте и мощи и показать тем самым, что для Запада он неуязвим!

Развязка

  Но в действительности разыгран был совершенно иной сценарий. Ни одному из планов "сражения самурайской нации до последнего человека" так и не суждено было сбыться. Явное превосходство противника по всем параметрам и атомные бомбардировки Хиросима и Нагасаки убедили правительственный кабинет и верховное главнокомандование: конец наступил. 14 августа 1945 года император наконец заявил, что продолжать войну далее невозможно. Он сказал, что считает предложение американцев сохранить "японский политет", т.е императорскую власть, "вполне приемлемым". Было принято официальное решение о капитуляции. В радиообращении к нации, которая впервые слышала голос "божественного владыки", император признал, что продолжение борьбы приведет к полному уничтожению японского народа. Кроме того, он поблагодарил азиатских союзников Японии за их постоянную помощь(?) в деле освобождения Азии и выразил сожаление, что цели этой достичь не удалось! Весьма сомнительно, что хотя бы один из "помогавших" Японии народов (корейцы, китайцы, маньчжуры, бирманцы, индонезийцы?) в той же степени проникся этим сожалением.

  Но отнюдь не все японцы были готовы охотно капитулировать. Покончили с собой ёнекоторые высокопоставленные чиновники, а также более тысячи солдат и офицеров. Была предпринята даже неудавшаяся попытка уничтожить ночью 14 августа записанное на пленку радиообращение императора к нации еще до того, как оно было передано. Четверо офицеров во главе с полковником и племянником премьер-министра Тодзё решили во что бы то ни стало помешать трансляции радиообращения императора. Они убили чиновника аппарата, отказавшегося сотрудничать с ними, и подделали приказ, повелевающий охране императорского дворца отдать пленку. До сих пор точно неизвестно почему, но они так и не смогли найти ее. Переворот провалился, так и не начавшись. Обращение к нации транслировалось на всю страну в положенный срок — на следующий день. Война закончилась, "нация самураев" капитулировала. В целом, за исключением отдельных эпизодов, оккупация страны иностранными войсками прошла спокойно.

  Капитуляция ознаменовала собой и крушение "второй эпохи самураев" (1900-1945). В этой связи можно задать два вопроса. Во-первых, была ли вторая эпоха подлиннойц наследницей первой? В некоторых моментах, несомненно, да. Она подтвердила неизменность традиции, суть которой выражена в первых строках "Хагакурэ": "Самурай должен прежде всего постоянно помнить... что он обязан умереть." И какярко свидетельствуют атаки "бандзай" и полеты пилотов-камикадзэ, солдаты Второй Мировой войны с готовностью и упоением следовали этому принципу. Но в равной степени несомненно, что такой фанатизм являлся в не меньшей степени и следствием хорошо отлаженной военной машиной работы пропаганды. И конечно, тот факт, что в двадцатом столетии японцы сражались уже с "иноземцами", вначале за славу и новые территории, а затем защищая свою священную землю, также внес в традиционные самурайские ценности новое содержание.

  В годы Второй Мировой войны проявился, хотя и в несколько измененной форме, и другой древний самурайский принцип — бесконечной преданности своему господину. Разница была только в том, что в феодальную эпоху господином считался либо глава "родного" клана, либо глава более крупного клана (даймё), с которым самурай был связан традиционными узами преданности и за которым обязан был следовать. В двадцатом же веке, хотя зависимость солдата от непосредственного начальника тоже была абсолютной, все здание покоилось на идее преданного служения трону и божественному императору, олицетворявшим всю японскую нацию в целом. Это превратило — если подобное вообще возможно — древний идеал преданности господину в ярый национализм, в то, что Запад назовет религиозно-героической верности и преклонения перед божественным государством.

  Сознание элитарности и собственного превосходства, свойственное самураям далекого средневековья (фактически с начала в 1200 году "эры воина") и ставшее при Токугава практически абсолютным, было также унаследовано "новыми самураями" периодо Мэйдзи, тайсё и Сёва, хотя оно и приняло несколько иные формы. Теперь высшим предназначением самурая являлась служба в армии, служба императору, а не сёгуну. Как уже отмечалось, милитаризм начал постепенно перерастать в национализм уже после победы Японии в русско-японской войне 1904-1905 годов, и вскоре армия и военные вышли из-под контроля гражданской власти. Это произошло в 1930 году, а в 1941 году, когда премьер-министром был назначен генерал Тодзё Хидэки, военные взяли в свои руки бразды управления всей страной. В описываемый период военные, как и самураи эпохи Токугава, считали себя подлинной элитой нации, которая только и имеет право вести ее за собой в будущее.

  Цели нации, утверждали они, радикально изменились по сравнению с эпохой Токугава.  Тогда главным было сохранить нацию от внешних врагов (если таковые имелись) и уберечь "японский путь" от загрязнения иностранным влиянием, какие бы формы оно ни принимало. Но в двадцатом столетии самурайское высокомерие и упоение чувством собственного превосходство в обществе, отделенном от остального мира, постепенно трансформировались в расовый национализм. Самым одиозным воплощением этого расового национализма явилась идея создания Великой азиатской сферы процветания.

  Смысл ее состоял в том, что все азиатские страны, и в первую очередь страны бассейна Тихого океана, должны освободиться от западного владычества и "под руководством" Японии использовать свои природные ресурсы и развивать экономику. Некоторые японские теоретики предлагали даже в качестве одного из условий осуществления этого плана переселить в другие страны этнических японцев (разумеется, при условии соблюдения "расовой чистоты" и недопущения смешанных браков), дабы "контролировать и вести" азиатские народы по пути развити и прогресса. Это позволило бы решить и обострившуюся проблему перенаселенности понских островов. Тот факт, что японская раса и культура превосходят все остальные азиатские культуры (а возможно, и не только азиатские), принимался как само собой разумеющееся, хотя его и не всегда провозглашали открыто.

  Тем не менее, едва ли можно утверждать, что армия в полной мере прониклась данной идеей — все-таки она оставалась уделом правительственных идеологов самого высокого

уровня. Но армия, в свою учередь, была твердо убеждена, что японская держава должна контролировать Восточную Азию и бассейн Тихого океана, и что все, кто препятствует этому, должны быть принуждены силой. Считалось, что японская нация обладает ниспосланным свыше превосходством над всеми остальными народами, что не может подобающим образом не воплотиться в геополитическом ее положении. Что же касается японского офицерского корпуса, то его представители, пожалуй, наиболее остро "ощущали" поистине божественное предназначение японской нации, что позволяло им быть безоговорочно увереными в правоте и справедливости своего дела.

  Порой эта идея превосходства японского (восточного?) духа над американским (западным?) техническим совершенством закрадывалась и в военные учебники. Так, в "Военном руководстве японской императорской армии", который раздавался тем, кто учился пользоваться "летящими минами", мы читаем такой совет: "атакуй врага с неистовой, всепоглощающей и всепобеждающей страстью". "Летящая мина" представляла собой заряд, привязанный к рогатине, который надлежало бросать как дротик в приближающийся танк. Что ж, по крайней мере уж точно погибнет тот, кто бросил такую мину!

  Самурай двадцатого века унаследовали от своих предков, воинов феодальной эпохи, и еще одно качество, быть может, не столь явное, но которое можно было наблюдать как у отдельных солдат и офицеров, так и целых отрядов. Это — соперничество за право совершить подвиг. Вспомним, что молодые воины времен Гэндзи и Хэйкэ так хотели добыть себе неувядаемую славу в бою, что, невзирая на смертельную опасность, вырывались из рядов своих товарищей по оружию и с отчаянной смелостью мчались в самую гущу врагов. Со временем эти поистине безрассудные индивидуальные поединки сменились более дисциплинированными и организованными групповыми действиями. В эпоху же Токугава воинственный дух мог проявить себя только в дуэлях фехтовальщиков, да и то при определенных условиях. Тем не менее, он никогда не исчезал полностью. В годы же Второй Мировой войны он обрел второе рождение и новые формы выражения. Пример поистине упоительного наслаждения опасностью и самой смертью наглядно демонстрировали многие пилоты-камикадзэ: "Летчики-камикадзэ совершали чудеса храбрости. Сравнивая себя с великими мастерами меча прошлого, они соревновались за право считаться лучшим в боях один на один друг с другом" (Исикава).

  Конечной же целью этого соревнования был вражеский корабль, причем предпочтение отдавалось не более уязвимым, хоть и более важным, транспортам, а вооруженным до зубов крейсерам. Летчиков не останавливало даже то, что обретенная слава в любом случае будет посмертной. А вот что говорит о "битве за славу" японский писатель: "Офицер был готов пойти буквально на все, чтобы хоть на йоту прибавить себе славы или признания, причем это касалось не только военной подготовки, но и поведения на поле боя. Каждый солдат считал своего товарища соперником в сражении за славу; каждая рота соперничала за заслуги с другой; то же самое можно сказать об армиях и дивизиях — духом этим пропитана была вся военная машина в целом. Все горели желанием доказать, что именно армия является самым главным и самым важным звеном, быть может, даже более важным, чем сама Япония" (Като). Но весьма примечательно что Като, писавший эти слова в 1946 году, считал подобные проявления древнего самурайского духа (уродливые и извращенные, сказали бы мы) основной слабостью японской армии и флота.

Самурайские организации и "самурайские вкусы" в послевоенный период

  Открыто воинственных самурайских организаций и манифестаций теперь в Японии скорее всего не найти. Хотя то тут, то там так или иначе проявляют себя определенные крайне правые элементы. Встречаются еще и отдельные "романтики", поклонники самурайского духа, считающие древний идеал воина "в любой миг быть готовым к смерти" подлинной "душой Японии", незыблемым и вечным. В их числе можно назвать писателя Мисима Юкио. Но ни его страстное обращение к солдатам Сил Самообороны, ни совершенное им сэппуку не продержались в качестве главных тем дня на газетных полосах больше недели. Силы Самообороны воспринимают себя именно так, как они и называются, и не болезненно воспринимают даже предположения о возможности их применения за пределами Японии.

  Тем не менее, социальные структуры, а также образ жизни и поведения, сложившиеся за долгие столетия внутренних войн в Японии и укрепившиеся и институционализировавшиеся за годы изоляции при Токугава, не умерли ни с началом реставрации Мэйдзи, ни с окончанием Второй Мировой войны. Они продолжают заявлять о себе в самых различных формах и в государственной, и в экономической, и в образовательной и социальной жизни послевоенной Японии.

  Одним из самых ярких и наиболее значительных проявлений древних самурайских традиций в современной Японии можно считать вертикальную модель организации практически всех социальных образований, будь то правительство, предприятие или учебное заведение. Это же касается и общественной жизни, личных и семейных взаимотношений. Старый порядок был таков: на вершине пирамиды — император или сёгун, затем даймё, затем — вассалы клана, от ближайших приближенных до самых последних слуг, всего — тридцать один ранг. И каждый ранг четко знал, какое место в социальной структуре общества он занимает.

  Такое же "рангированное сознание" пронизывает жизнь японского общества и сегодня, причем на всех уровнях и в самых разнообразных формах. В основе его лежат пол, возраст, образование, род занятий, история семьи и тому подобнее. Выражается же оно через оогромное множество уважительных оттенков языка, через различные поклоны при приветствии, наконец, через еще более трудноуловимые жесты. Конечно, подобная структура отношений не является исключительно самурайским наследием, она определяется также весьма "тесным" характером японской жизни в целом, будь то домашнее жилище или рабочий офис, и маленькой территорией страны. До некоторой степени все это повлияло и на формирование самой самурайской вертикали рангов.

  Впрочем, некоторые японские авторы усматривают наличие в обществе в целом, и в мире бизнеса в особенности, именно самурайского типа взаимотношений. Вот что пишет в своей книге "Современное самурайское общество" Мицуюки Масацугу: "Достаточно поговорить с владельцем любого маленького ресторанчика, который часто посещают работники разных компаний и фирм. Он непременно скажет следующее: "Когда работники компании заходят выпить после работы, я безошибочно могу определить, кто из них самый главный, кто — его заместитель и так далее." Об этом можно в первую очередь догадаться по манере говорить (и обращении друг к другу). Если один работает в компании хотя бы на один год больше, чем другой, то "старший" будет называть "младшего" кун, а "младший" "старшего" — сан (добавляемые к имени суффиксы, выражающие оттенки вежливости)".

  И подобно тому, как в древнюю эпоху самураи всеми способами добивались внимания господина в надежде получить повышение, в наши дни работники компаний точно так же стараются "попасть на заметку" начальнику, что позволило бы сделать карьеру, хотя, конечно, все это скрыто под оболочкой изысканной вежливости и заботы только о благе всех (т.е. компании).

  В мире бизнеса место даймё или господина занимает теперь исполнительный директор, а знатный самурай — это начальник департамента или отдела. И во взаимотношениях господина и слуги, идет ли речь о феодальной эпохе или о нашем времени, непременно наличествеут дух он-гири. Господин (начальник) обязан заботиться и оказывать поддержку вассалу (подчиненному), проявлять интерес к его финансовым, социальным и личным проблемам. Для своих непосредственных подчиненных он является "вторым отцом". Например, иногда он может выступить даже посредником при обручении молодого человека. Таким образом он оказывает милость он (гуманности).

  А чем же обязан отплатить своему господину за оказанные благодеяния слуга-подчиненный? Он должен прилежно и много трудиться (причем часто — сверхурочно, ибо какая же может быть "сверхурочность" при подобных отношениях), работать для блага компании, отдела и самого шефа, дабы они могли добиться лучших, по сравненю с другими отделами, результатов. Только так можно отблагодарить за оказанную милость он, причем благодарности никогда не будет достаточно, идет ли речь о феодальном господине или вышестоящем начальнике. Хотя, несомнено, современная форма подобных отношений несравненно мягче своего древнего прообраза.

  Молодой, занимающий невысокую должность, человек никогда не позволит себе фамильярности с вышестоящим. Во взаимотношениях с начальником он всегда скромен и почтителен, как ребенок по отношению к родителям и рядовой по отношеню к офицеру. Если он работает в одном помещении с начальником, он никогда не позволит дать волю своим эмоциям в рабочее время; всем тем, что его беспокоит и тревожит, он может поделиться только со своими друзьями, "равными ему", после работы, причем нередко это происходит в баре. Вот как характеризует эти отношения Масацугу: "От японских менеджеров, в отличие от их западных коллег, не ждут жесткости, напористости и силы. Напротив, от поского руководител в первую очередь требуютс такие качества, как теплота и чуткость... Ведь подчиненные зачастую вляютс пожизненными членами организации, функционирующей по клановому типу, и потому желают, чтобы к ним относились как к младшим партнерам или даже как к младшим братьям, а не как к "мелкой сошке", выполняющей за вышестоящих всю черновую работу. Менеджер, в свою очередь, отдает предпочтение тем работникам, которые преданны, послушны и почтиетельны, ведь результаты работы отдела или департамента в значительной степени зависят от неэкономических и личностных факторов."

  Можно утверждать, таким образом, что точно так же, как самурай, воспитанный в предшествовавшую правлению Токугава эпоху в духе готовности умереть вынужден был "ломать себя" и приспосабливаться к выполнению чуждых ему обязанностей чиновника в унылой повседневности мирного периода Токугава, так и в мире бизнеса сегодняшние "самураи" должны трансформировать дух абсолютной преданности господину (или полной покорности офицеру, если говорить о периоде Второй Мировой войны) в беспрекословную верность непосредственному начальнику и компании в целом. Если воин-самурай жаждал умереть за своего господина, то ныне работники компаний и фирм готовы жить ради них. Во имя компании многие служащие жертвуют своими выходными, праздниками, свободным временем и даже своими семьями — отсюда и появилось название "трудоголики". Компании же, особенно крупные, в ответ на такую преданность гарантируют служащим пожизненную работу, а после шестидесяти лет — пенсию, дом от фирмы и прочие блага. Схожесть подобных отношений со структурой феодального клана очевидная. Конечно, создать для своих работников столь благоприятную среду могут себе позволить только крупные корпорации. И немотря на все это, молодое поколение все-таки просит о сокращении сврехурочного времени и предоставлении дополнительных дней для отдыха.

  Справедливости ради отметим, что столь тесные взаимотношения внутри компании не явились прямым следствием переноса традиционных самурайских принципов в новую среду. За их утверждение выступили сами работодатели, ибо они не хотели, чтобы работник был независимым. "Нынешняя японская система взаимотношений была сознательно создана в конце 1910-х годов, ибо японские рабочие не сохраняли верность компании и меняли место работы, руководствуясь собственными экономическими интересами." (Харст). То есть, существующие ныне практически пожизненные связи работников и их компаний следует рассматривать не как традиционное наследие "самурайства", а как намеренно придуманную систему.

  Многое напоминает нам об эпохе самураев и в политической жизни Японии. Взять хотя бы стоящую у власти уже на протяжении нескольких десятилетий Либерально-Демократическую партию. Лидеры различных ее фракций, со своими интригами, тайными соглашениями, альянсами и союзами, стратегией и тактикой, по сути являются настоящими политическими даймё. Сподвижники их, конечно, уже не воины-самураи, но организованы в клановые группы самурайского типа и думают только о повышении своего политического престижа, усилении собственной власти и переизбрании на второй срок.

  Впрочем, характер организации и функционирования государственной власти в значительной степени определяется бюрократией, на которую, конечно, оказхывают влияние и политики, но котрая не состоит только из них одних. Вот уж где поистине находятся настоящие наследники чиновников-самураев эпохи Токугава, создававших отлаженную государственную машину сёгуната. Само собой разумеется, что здесь, как и в бизнесе, превалируют те же самые "классовые" различения. К умудренным годами и опытом относятся с огромным уважением и почтением; молодые из кожи лезут вон, чтобы добиться от своего отделе больших результатов, и все это в первую очередь ради "блага" вышестоящих; а главными добродетелями считаются преданность и трудолюбие.

 Суровый авторитаризм

  Если взаимотношения внутри государственных и экономических структур отличаются в целом гибкостью и внимательностью со стороны вышестоящих, есть немало и других, главным храктеризующим фактором которых выступает строгий и четкий порядок. Так, например, обстоит дело в системе образования. Строгость эта проявляется по-разному. Во-первых, сам процесс обучения, особенно на начальной стадии, в значительной степени строится на механическом запоминании и зубрежке, что отчасти объясняется трудностью овладения японской грамотой, особенно это касается письменности. Совместныое обсуждения чего бы то ни было и тем более споры практически отсутствуют, причем даже на университетском уровне. Все, что говорит учитель, является истиной в высшей инстанции, и ни один учащийся не осмелится даже подумать о том, чтобы оспорить или подвергнуть сомнению слова сэнсэя (учителя). (Именно так человека готовят к службе в компании или государственном учреждении!) Во многих школах существуют строгие правила касательно формы и внешнего вида учеников. У мальчиков волосы должны буть коротко пострижены, а у девочек — аккуратно забраны. Необходимым требованием является также и ношение школьной формы, причем у мальчиков она полувоенного типа, часто темно-синего цвета. Учащийся, явившийся в школу в "неподобающем" виде, может быть не допущен к занятиям.

  Почти во всех школах допускаются телесные наказания (для мальчиков они более суровые, чем для девочек). Они налагаются за самые различные проступки, в зависимости от господствующей в данном учебном заведении философии, причем даже в старших классах. Иногда родители противятся этому, но далеко не всегда. Ситуация постепенно меняется, но достаточно медленно. Директор школы, чаще всего мужчина, пользуется непререкаемым авторитетом. Взаимотношения директора с учителями в разных школах неодинаковы, но они явно не похожи на "родительские" взаимотношения между начальником и подчиненным, бытующие в бизнесе и государственных учреждениях. Ведь директор является главой школы, гарантом дисциплины и порядка. Он отдает приказания, и слово его считается законом. Подобные же отношения учителя переносят и на учеников.

  Авторитарный порядок, господствующий в японских школах, наглядно проявился в одном случае, о котором много писали газеты. В одной из школ последней ступени администрация (директор?) решили сурово бороться с опозданиями: каждое утро ровно в 8.30 железные ворота школы закрывались. И покончить с опозданиями почти удалось! Но 6 июля 1990 года учитель, который должен был в этот день закрывать дверь, захлапывая ее, не увидел девочку, которая в последний момент входила в еще полураспахнутые ворота. Ее ударило металлической дверью по голове, и вскоре она умерла. Встал вопрос, почему скорую не вызвали немедленно: девочку можно было попытаться спасти. Оказалось, необходимо было прежде получить согласие директора.

  В связи со случившимся было созвано собрание, на котром речь зашла и о дисциплине в школах вообще. Вот что написала о нем одна газета: "Учащиеся старших классов, их родители и учителя в один голос говорили на состоявшемся в среду собрании, что многие ученики и родители не говорят о недопустимости столь суровых правил поведения в школах и телесных наказаний из опасения, что тогда учителя не дадут им положительных рекомендаций для поступления в колледжи и университеты."

  Кое-кто повергает сомнению всю систему государственного образования в целом. В каждой префектуре  и муниципалитете есть отдел образования, который, в чачтности, нанимает на работу учителей. Но все программы и разнарядки приходят из центрального ведомства в Токио. Учебники должны быть утверждены Министерством образования; некоторые из них подвергаются цензуре, особенно те, в которых описываются события двадцатого столетия. Если те или иные пассажи не совпадают с "официальной" версией событий, умалчивающей о жестокости и беспощадности японской армии, их "исправляют". Напомним, что еще в самом начале периода Мэйдзи вышел императорский эдикт об образовании, в котором были четко обозначены обязанности каждого гражданина перед государством и троном. Затем, в начале нашего века, школа превратилась в пропагандистскую машину по вдалбливанию в головы даже самых маленьких учеников идеи о первостепенности долга перед нацией и императором. Мальчикам же проповедовали концепцию величественной смерти в сражении во имя своей страны — вот уж поистине самурайское образование!

  Точно так же и нынешняя школьная система в Японии многое, хотя и в измененной форме, позаимствовала у самурайской эпохи, от  спускаемого сверху расписания занятий до авторитаризма и "непогрешимости" школьной администрации.

Положение женщин

  Вот что писал об идельной самурайской женщине (жене) оин неизвестный автор периода Токугава: "Женщинам лучше всего не иметь образования, ибо удел их жизни — беспрекословное повиновение... повиновение отцу до замужества, повиновение мужу после свадьбы и повиновение сыну после смерти мужа... Однако, ей необходимо дать хорошее нравтсвенное воспитание, дабы она была целомудренной и мягкой, не давала бы волю страсти, причиняя тем самым неудобства другим и не подвергала бы сомнению авторитет старших. Ей не нужна и религия, ибо единственным божеством для нее является муж. Служить ему и беспрекословно подчиняться ему — вот ее долг."

  Конечно, так в Японии было далеко не всегда. До того, как самурай стали ведущей силой в Японии, женщины играли весьма заметную роль в жизни общества. В истории японского трона было несколько выдающихся императриц. Но когда в иделогии преобладание получили именно самурайские ценности — этот процесс начался еще в феодальную эпоху и достиг своего пика развития при Токугава — роль женщины свелась к рождению потомства и домашнему хозяйству. Свидетельством тому является даже само слово, которым называли жену: канай буквально означает "внутри дома, семьи".

  С той поры, а особенно начиная с середины двадцатого столетия, в Японии, естественно, изменилось многое. Женщины стали активно участвовать в политической жизни, некоторые занимают ведущие посты в партиях и общественных организациях. Многие женщины работают учителями, в государственных учреждениях и частных фирмах, кто-то имеет свой собственный бизнес. Среди женщин есть известные писатели, художники и актрисы. Тем не менее, говорить о равенстве женщин с мужчинами в японском обществе преждевременно. Большинство работающих женщин занимают невысокие должности. само собой разумеется, они не участвуют и в "дружеских вечеринках" в барах после работы. Зачастую они обделены той отеческой заботой и вниманием со стороны вышестоящих, которым пользуются их коллеги-мужчины, ведь начальник смотрит на последних как на своих младших партнеров, жаждущих сделать карьеру вместе с ним. Женщины же в основном работают секретаршами и в обслуживающем персонале, и роль их сводится к созданию благоприятных и комфортных условий для шефа и выполнению второстепенных дел. И большинство таких женщин еще молоды: скоро они выйдут замуж, у них родятся дети, и тогда они займут подобающее им место в обществе!

  Некоторые мужчины, и, в первую очередь, молодые, начинают рассматривать женщин не только как домохозяек и матерей, на которых полностью возложено воспитание и образование детей. Они могут помочь и по хозяйству, особенно если женщина работает. Однако число их очень невелико. Лидеры феминистического движения продолжают бороться за полное равноправие женщин с мужчинами, но сами признают, что ситуация меняется очень медленно. Самурайский идеал "верной жены" по-прежнему во многом определяет положение женщины в японском обществе.

ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ

ДАРУЮЩИЙ ЖИЗНЬ "МЕЧ" БОЕВЫХ ИСКУССТВ

  Последняя эпоха господства воинственного самурайского духа официально закончилась 15 авгучта 1945 года. Началась американская оккупация Японии, и отныне страна не могла иметь собственной армии. Конституция запрещала использовать созданные отряды смообороны за пределами японских островов. Этой же политике Япония придерживается и поныне. Но, как мы уже говорили, то, что было накоплено за многие столетия внутренних войн и период Токугава, невозможно уничтожить одним росчерком пера. Воинственный самурайский дух не исчез окончательно, он обрел новое выражение в боевых искусствах.

Боевые искусства

  Отметим сразу, что боевые искусства, в том виде, в каком они практикуются сегодня, не являются исключительно японским или дзэнским достоянием. Можно утверждать, что природа боевых искусств — азиатская, хотя в наши дни они необычайно популярны в Северной Америке и некоторых частях Европы, где уже появились их западные "вариации". По иронии судьбы они долгое время были запрещены в Китае, который дал рождение многим из них.

  Пол Кромптон, британский художник, в своей книге "Полное описание боевых искусств" перечисляет двадцать четыре их направления и несколько смешанных видов. Семь из них появились в Китае, девять — в Японии, два — в Корее, два — на Окинава и по одному на Филиппинах, в Малайзии, в Индии и Франции. История и характер боевых искусств столь же различны, сколь и истоки их происхождения. Так, Морихэе Уесиба создал айкидо как "спорт, искусство, нравственную дисциплину и философию". Син цюань, по преданию, было создано в память великого китайского полководца и патриота Юэ Фэя (1103-1141), жившего при династии Сун.

  Некоторые боевые искусства возникли в определенных историко-культурных условиях, когда простым людям запрещалось иметь оружия. Они, таким образом, бли единственно возможным средством самообороны. Например, в Рюкю кобудзюцу, появившемся на Окинава, используются разнообразные "побочные" орудия: связанные веревкой палки, короткие деревянные колья, трости, вилкообразные кинжалы и пр. Не имевшие собственной технологии создания мечей жители Окинавы использовали в качестве "боевого оружия" все попадавшиеся под руку инструменты и материалы. Некоторый виды боевых искусств с палкой практиковались преимущественно среди тех, кому носит оружия запрещалось — монахами и простыми горожанами. Однако, самыми распространенными из всех боевых искусств можно все-таки считать виды "борьбы голыми руками", такие, как каратэ или дзюдзицу.

  Национальная японская борьба сумо всегда считалась только спортом и несла отпечаток синтоистских верований. С самого начала она была поединком борцов-тяжеловесов, поединком в высшей степени ритуализированным, победа или поражение в котором означали лишь обретенную или утраченную славу. И сегодня борцы сумо по-прежнему сражаются за социальные и финансовые блага. Корейский кикбоксинг также всегда считался только спортом, хотя и небезопасным, хотя, в случае необходимости, мог сослужить хорошую службу и в неспортивной обстановке.

  Во всех боевых искусствах, несмотря на все их разнообразие, просматриваются общие черты. Как мы уже говорили, у многих из них было "воинственное" прошлое. Изначально они создавались как техника боя и могли принести противнику тяжелые увечья и даже смерть. Как все мы знаем по многочисленным фильмам, в каратэ (буквально — "пустая рука") есть приемы, позволяющие одним правильным ударом, например, в шею, убить противника. В Японии в течение столетий в обстановке глубокой секретности отрабатывали свои печально известные приемы ниндзя, которых использовали для политических убийств или тайного отмщения злейшим врагам. Конечно, весьма распространены были и боевые искусства с мечом (кэндзицу), который так превозносили самураи и владению которым усердно учились на протяжении всей жизни. Теперь они называются кэндо — Путь меча.

  Конечно, все сегодняшние боевые искусства были в значительной степени смягчены относительно недавно, благодаря чему они из "искусства", опасного для жизни, превратились в спорт. Сделано это быдо с двоякой целью. Во-первых, чтобы беречь и сохранять древний воинский дух и воинское мастерство, а во-вторых, что, впрочем, доступно уже далеко не всем, чтобы совершенствовать внутренние качества личности. Главная цель этого совершенствования — обретение гармонии между физическим и духовным началами, или, точнее, так использовать оба начала в своей жизни и деятельности, чтобы они слились и составили качественно новое, динамичное единство.

  Все боевые искусства, вне зависимости от своего происхождения и природы, требуют развития и культивирования определенных способностей и навыков. Самые очевидные из них — это быстрота, ловкость и гибкость. Даже мимолетный взгляд на фотографии мастеров боевых искусств "в действии" позволяет убедиться в этом. Удары рук, ног, тела или воображаемого "оружия" врага должны быть отражены или блокированы, причем за доли секунды. С такой же быстротой надо наносить и контрудары, причем не одиночные, а один за другим, со скоростью молнии. Времени на то, чтобы "обдумать" или "спланировать" тот или иной удар просто нет. Выпад, удар, толчок, уклонение, поворот, обратный поворот, уловка — все должно следовать спонтанно, но предельно четко. Часто поединок заканчивается за считанные секунды.

  Первостепенное значение имеют здесь гибкость и подвижность. Одна стойка, то или иное движение или тактика должны мгновенно и без малейших усилий переходить в другие. Вспомним, что хороший воин обязан был уметь успешно противостоять сразу нескольким одновременно атакующим, для чего он должен был вращаться на месте, раскачиваться из стороны в сторону, исполняя настоящий "танец" с мечом, чтобы каждый следующий удар был как бы продолжением предыдущего. Он должен был наносить удар за миг до того, как противники успели к нему подготовиться, и сочетать быстроту ударов с их многообразием — вверх, вниз, слева направо или справа налево. Вот каков был "воинский" вариант. Те же качества необходимы и в современных боевых искусствах.

  В боевых искусствах без оружия, особенно тех, успех в которых в значительной степени зависит от умения сохранить равновесие, активно применяется тактика использования агрессивного выпада противника против него же самого. Если речь идет о крупномасштабных военных действиях, то подобная тактика преследует цель обмануть противника, скрыть от него подлинное расположение своих основных сил или план действий; завлечь его в ловушку, заставив атаковать заведомо слабое или находящееся в невыгодных условиях соединение, а затем, когда "приманка" сработает, напасть на него с флангов. В тех китайских боевых искусствах, на формирование которых оказал определенное влияние даосизм, тактика "победы слабостью" (когда противника заставляют поверить, что он сильнее и вот-вот победит) порой находит такое применение: противника побуждают к нападению, затем в решающий момент уворачиваются, противник по инерции "пролетает" и, получив удар сзади, оказывается на земле. Таким образом, врагом его оказывается его собственная сила. Именно такую технику "меча не-меча" использовал против Токугава Иэясу безоружный Ягю Мунэёсю (о чем мы уже говорили). Меч Иэясу оказался на земле, там же мог бы оказаться и его хозяин, если бы Мунэёси этого захотел.

  Само собой разумеется, что быстроте и гибкости тела должна сопутствовать такая же гибкость ума, или, точнее, пронизывать и тем самым определять состоние тела. В разделе об искусстве фехтовани мы отмечали, что настоящего мастера всегда отличала инстинктивность действий и реакции, подобно тому, как каждый бессознательно поднимает руку, чтобы защититьс от удара или летящего предмета. Обучение воина было в первую очередь нацелено на доведение его навыков и техники до автоматизма. И именно на этот, главный аспект обучения, оказывал значительное влияние дзэн-буддизм. В этом убеждены многие нынешние мастера боевых искусств, стремящиеся к гармоничному сочетанию технических навыков и духовной дисциплины.

  Еще одним высоко ценимым в боевых искусствах качеством является заранее разгадать намерения и тактику противника и, как следствие, успешно им противостоять. Все великие мастера и учителя боевых искусств обладали этим качеством. Умелый воин может распознать мысли противника по дрогнувшему мускулу, по блеску глаз, по выражению лица или по вообще трудновыразимому "нечто". Джо Хаймс в своей книге "Дзэн в боевых исусствах" рассказывает о том, как он наблюдал поединок двух мастеров: "Чуть позже я смог воочию увидеть "скрещение рук", или поединок, двух мастеров боевого искусства. Я ожидал поистине волшебного спектакля с акробатическими прыжками и молниеносными ударами. Но вместо этого я увидел, как двое человек, встав в боевую стойку, в течение нескольких минут осторожно присматривались друг к другу. В отличие от бокса, здесь не было ни финтов, ни пробных ударов. Большую часть времени противники оставались неподвижными, словно статуи. Внезапно один из них нанес удар, причем так быстро, что я не успел даже заметить, как это случилось. Я лишь увидел, что его противник отлетел назад. Поединок закончился, и оба его участника поклонились друг другу." Очевидно, что один из участников боя "увидел", или почувствовал, слабое место другого. Намерения последнего мог выдать какой-нибудь весьма незначительный момент, или же он мог на мгновение ослабить внимание. Победитель молниеносно отреагировал и нанес удар.

  Для достижения "инстинктивности" действия-реакции в боевых искусствах необходимы долгие годы напряженных и интенсивных занятий под руководством опытного мастера. В любом виде боевого искусства, "знает" оно о Дзэн или нет, все умения и навыки должны стать инстинктивными и естественными, как процесс дыхания. Обучение и тренировки продолжаются до тех пор, пока техническое мастерство не "войдет" в ученика не только на физическом, но и на психологическом уровне.

  Занятия боевыми искусствами полностью меняют человека, который не только мечтает побеждать в состязаниях и получать за победы "пояса" различного цвета, подтверждающие уровень его мастерства, а также награды и титулы, но и, если достичь подобного ему не суждено, по крайней мере научиться защищать себя, улучшить свое физическое состояние, научиться справляться с трудностями и лучше приспосабливаться к жизни. Чувство собственного достоинства, мужество, самообладание, умение не напрягаться и расслабиться в решающий момент — вот рекламируемые результаты занятий боевыми искусствами.

  Боевые искусства проникнуты главной идеей, главной философией — преобладания разума над телом, духовной силы над силой физической, включая умение сконцентрировать в одной части тела весь потенциал,всю физическую мощь. Примеров этого доведенного до виртуозного совершенства умения великое множество. Так, в некоторых видах боевого искусства без оружия огромное значение придается способности ученика собрать всю силу разума и тела в одном-единственном ударе кулака или пальцев. Ученик сознательно, намеренно концентрирует свои духовные и физические силы в одной руке, кулаке или даже пальце.

  И в результате та или иная часть тела становится средоточием не только физических, но и духовных сил, что позволяет даже человеку не слишком могучего телосложения одолеть более сильного и крепкого противника. Таким образом, в боевых искусствах имплицитно признается тот факт, что самым могущественным оружием, обладающим неизмеримой силой, является сконцентрированный разум. Данное положение явно просматривается и за техникой "меча не-меча", которой блистательно владел знаменитый японский фехтовальщик Тэссю (о нем мы будем говорить ниже).

  В заключении хотелось бы указать и еще на один момент, особенно ярко воплотившийся в китайских, японских и корейских боевых искусствах. Речь идет об умении в решающий миг поединка "взорваться", т.е. спонтанно собрать все силы в одно целое. (Это в равной степени справедливо и для "смертельной" схватки). Тотальная энергия и мощь разума и тела внезапно вспыхивают и воплощаются в действии — ударе меча, выпаде, ударе рукой или ногой, последнем усилии и натиске. Если это сделано в нужный момент, победа в схватке обеспечена.

  Неудивительно, что ы основе технического мастерства лежит внутренняя, почти подсознательная философия жизни и действия. В первую очередь, это древнее учение о Центре, психофизическом центре средоточения сил человека — хара (область живота). Именно здесь, согласно учению даосизма и дзэн-буддизма, заключено подлинное, глубочайшее начало человека, его истинное "я", посредством которого он только и может обрести единство с космосом. Именно здесь действия сил инь и ян, составляющих и определяющих человеческую индивидуальность, наиболее интенсивно.

  В контексте боевых искусств "философия хара" имеет два аспекта. Первый — психическо-эмоциональный. В хара таится взрывная энергия воина. Именно здесь он чувствует, когда настало врем для решающего броска. В другом же аспекте, физическом, хара определет все действия человека. Вокруг нее, если позволено будет такое сравнение, "вращаются" руки, ноги и торс. Этот момент чрезвычайно важен для любого боевого искусства, вне зависимости от того, "знает" оно о даосизме или нет. Ведь практикующий боевые искусства в первую очередь стремится к тому, чтобы сохранять собственный "физический центр" в состоянии динамического равновесия и стабильности. Данный центр, подобно оси циклона, должен быть недвижим. Разрущающая сила противника должна быть отражена или обойдена. Мастера боевых искусств почти никогда не идут "лоб в лоб" друг на друга, как в американском футболе, за исключением разве что состязаний тяжеловесов — борцов сумо.

  Мы очень кратко обрисовали общий характер современных боевых искусств, весьма "мягких и цивилизованных" собратьев великого искусства поединка и войны. А какое же место в мире современных боевых искусств занимает фехтование, искусство меча, которое имеет для нас первостепеный интерес? Сохранило ли оно свою силу и славу? По-прежнему ли оно проникнуто духом Дзэн?

Фехтование как боевое искусство

  С достаточной долей уверенности можно утверждать, что японский фехтовальщик стал "художником боевого искусства" не по собственной воле, а в силу сложившихся обстоятельств. Начало этого процесса восходит к воцарению режима Токугава в 1600 году. Напомним вкратце ход событий в контексте оказаного им на искусство фехтования влияния. Мирная эпоха Токугава предоставляла вину минимум возможностей реализовать свое мастерство на практике. Конечно, чисто теоретически самурай — будь то секретарь, гражданский чиновник или управляющий — должен был в любую минуту быть готовым к схватке, в подтверждение чего всегда имел при себе два меча. Однако единственным случаем, когда готовность эта оказалось востребованной, был мятеж Симабара, вспыхнувший еще в самом начале эпохи Токугава — в 1638 году. Порой на местах возникали волнения (незначительные крестьянские выступления) или поединки, ведь за самураями сохранялось право на месть. И это все. Кроме того, самурай мог еще зарубить какого-нибудь не слишком, на его взгляд, почтительного простолюдина. Но на протяжении большей части 250-летнего правления Токугава самураю, несшему обычную гражданскую службу, не оставалось ничего, кроме как полировать свой неиспользуемый в деле меч и тренироваться.

  Весьма показательна в этом отношении огромная популярность школы фехтования Ягю, процветавшей при ее основателе Ягю Мунэёси, его сыне Мунэнори и внуке Мицуёси. Девиз школы Ягю был такой: "Меч следует использовать не лоя того, чтобы убить врага, а для того, чтобы совершенствовать собственную силу" (вот, быть может (?), источник возникновения концепции Судзуки о "дарующем жизнь" мече). Тем не менее, хотя технику и приемы школы Ягю отрабатывали на деревянных или засунутых в ножны стальных мечах, случись необходимость вступить в настоящий бой, они оказали бы воину несомненную помощь.

  Когда Мунэнори, уже в зрелом возрасте, стал наставником сёгуна, его попросили написать трактат об искусстве фехтования. В последний период жизни Мунэнори (возможно, под влиянием Такуана) проявлял интерес к буддизму. Вот некоторые положения его "философии меча":

  "Главное в буддизме — это учение о пустоте. Пустота бывает двух видов: Мнимая и истинная. Мнимой пустотой явлется состояние, в которм ничего нет. Истинная пустота — это подлинная пустота, пустота сознания... Пустота, которая движется, есть сознание. пустота движется и превращается в сознание, которое побуждает к действию руки и ноги.

   Искусство фехтования во многом схоже с буддизмом и согласуется с духом Дзэн. Оно питает отвращение к привязанности к чему-либо, к поглощенности чем-либо... Какой бы тайной и совершенной техникой вы не пользовались, если вы позволите своему сознанию "приклеиться" к ней, то проиграете поединок.

   Пустота — это ключевое слово, которое надлежит держать и передовать в секрете. Оно относится и к сознанию противника. Ведь сознание не имеет ни цвета, ни формы, и есть пустота. Видеть пустоту, или единственное "одно", значит видеть сознание противника. Буддизм (Дзэн?) позволяет понять, что сознание есть пустота.

   Так называемый "не-меч" не есть трюк, с помощью которого можно было бы одолеть противника; он позволянт использовать различное оружие по своему усмотрению... Даже с веером вы сможете победить противника, вооруженного мечом... Не-меч — это умение сражаться с врагом, вооруженным мечом, голыми руками... Не-меч — вот самое главное из всех вещей.

   Познав что-то, не позволяй те знанию закрепиться в вашем сознании, даже если это будет знание Истинного Закона Будды... Пусть ваше сознание остается пустым, и тогда вы сможете руководствоваться естественным умом... Пока вы не обретете данное состояние, вас едва ли можно будет назвать мастером фехтования... Причем правило это справедливо не только для фехтования; оно применимо ко всем устремлениям."

  Эти слова о применимости принципов фехтования и самодисциплины ко всем областям жизни можно встретить во многих руководствах по современным боевым искусствам. Часто произносят их и обучающие боевому искусству мастера.

  Через два столетия после Мунэнори появился мастер фехтования, в значительно большей, чем его великий предшественник, степени вдохновленный учением дзэн-буддизма и его значением для Пути меча (пусть даже в виде боевого искусства). Ведь Мунэнори считал, что учение Дзэн, особенно о пустоте, всего лиш способствет развитию гибкости и чувства непривязанности к каким бы то ни было понятиям, мыслям или впечатлениям, пусть даже соответствующим духу техники меча, и не более того. Для Тэссю (1836-1888) же дзэн-буддизм и дзэнское пробуждение были главными и необходимыми составляющими обретения совершенства в фехтовании.

  В 1867 году, когда Тэссю был 31 год, последний сёгун отрекся от власти. Началась Реставрация Мэйдзи, и Тэссю, в числе многих других самураев, остался не у дел. Однако, его репутация и таланты были столь велики, что он в течении десяти лет прослужил советником при дворе императора Мэйдзи. В 1871 году он создал собственную школу фехтования. К созданию собственной оригинальной техники он не стремился, взял на вооружение стиль школы Ито и назвал свою школу "Ито сёдэн муто рю" (школа истинной передачи не-меча Итосай). Несомненно, что главным достоянием школы был сам Тэссю, его энергия и самодисциплина. Процесс обучения отличался суровостью и строгим распорядком.

  Несомненно, что на характер преподавания значительное влияние оказал личный опыт Тэссю. С ранней юности он считался отважным и уверенным в своих силах воином. Он отличался крепким телосложением, высоким ростом (около шести футов), и получил прозвище "демон-Тэссю". Он одолел многих известных фехтовальщиков, а в возрасте 28 лет вызвал на бой самого Асаги Гимэи. В конце концов, когда мечи пртивников скрестились у самых рукояток, Тэссю повалил Гимэи, чему способствовали его огромный рост и большой вес. Однако потом на его нагрудных доспехах обнаружили три зарубки — Тэссю трижды прпустил удары Гимэи. В настоящем бою каждый из этих ударов бог оказаться смертельным, или по крайней мере вывести Тэссю из строя.Тэссю с большой неохотой признал свое поражение и поступил в ученики к Гимэи. Уже во время первого занятия Асари, который "был в два раза меньших размеров, чем Тэссю, и на двенадцать лет старше, несколько раз заставлял его отступать и прижимал его к стене зала".

  В течение нескольких последующих лет Тэссю никак не мог избавиться от преследовавшей его "навязчивой картины", как напирающий Асари заставляет его отступать и отступать назад, и потому не в состоянии был даже достичь уровня Асари. Будучи страстным приверженцем медитации, он обратился за советом к своему дзэнскому наставнику. Он был уверен, что проигрывал Асари потому, что не обладал каким-то важным духовным качеством. Наставник дал ему коан: "Изначально не существет ничего". Быть может, даже Асари с его искусством? Десять лет он неустанно "работал" над коаном, но, овладев им, так и не смог освободиться от комплекса перед Асари.

  И тогда он обратился пошел за помощью к другому наставнику — Тэкусуи, настоятелю Тэнрюдзи. Тот дал ему классический воинский коан: "Когда скрещиваются два меча, бежать некуда. Хладнокровно двигайся вперед, подобно тому, как лотос невозмутимо цветет среди бушующего пламени, и с силой пронзи само Небо!" 30 марта1880 года (через три с лишним года размышлений) Тэссю внезапно постиг смысл коана. Преследовавшее его видение триумфа Асари исчезло навсегда, и Тэссю так "ответил" на коан: "Долгие годы через искусство фехтования я пестовал свой дух, упорно бросая и принимая вызов за вызовом. Стены, окружавшие меня, внезапно рухнули. Как в капле росы отражается в своей кристалльной ясности мир, пришло ко мне окончательное пробуждение." На следующее утро Тэссю вновь встретился с Асари, что он делал много раз и прежде. По тому, как они скрестили мечи, по одному только взгляду Асари понял, что Тэссю постиг искусство меча, и назначил его своим преемником.

  Вскоре после этого Тэссю создал уже свою собственную школу. Она получила название "Сюмпукан" (школа Весеннего Бриза). Дувшие в ней "бризы" более походили на страшные ураганы, а Великим Ураганом был сам Тэссю. Занятия начинались каждое утро в шесть утра. Первые три года ученики считались "начинающими", и и занятия их состояли в основном из того, что они осыпали друг друга ударами, стремясь поразить противника в голову — нанести тот самый рассекающий череп надвое удар, которым Мусаси поразил Ганрю! Если после года упражнений ученики жаловались, что не достигли никакого прогресса, Тэссю метал громы и молнии: "Вы ведь только начинаете!" И указывая на свой живот, кричал: "Фехтование следует постигать здесь!" Тэссю хотел, чтобы за первые три года ученики "забыли себя" и прониклись "духом воина". Технические навыки они приобретут позднее. В те восемь лет, когда школу возглавлял сам Тэссю, в ней занималось около четырехсот учеников.

  В конце каждого этапа "обучения" ученики должны были выдержать "экзамен", требовавший огромного напряжения духовных и физических сил. Первый экзамен устраивался после того, как ученик пробыл в школе тысячу дней. В течение одного! дня он обязан был провести двести поединков с другими учениками. Второй экзамен — сэйган (клятва) — состоял из шестисот боев за три дня. Наконец, на третьем, самом высоком уровне, до которого доходили очень и очень немногие, ученик должен был провести тысячу четыреста боев за семь дней. Вот что говорил об этих поединках сам Тэссю: "Фехтование должно вести человека в самую глубь вещей, туда, где он может непосредственно соприкоснуться с жизнью и смертью. Фехтование теперь превратилось в простое времяпрепровождение, о важных и серьезных вещах забыли... Но с возрастанием числа поединков бой обретает завершенность — человек полагается отныне на свои духовные силы. Это и есть истинное искусство меча".

  Действительно, бой "обретал свою завершенность". Те, кто доходил до конца испытаний, были изранены, избиты, истощены, и едва могли подняться для того, чтобы участвовать в последних схватках. Это удавалось лишь некоторым, тем, кто держался только на силе духа, когд силы физические уже покидали их. Именно такую цель и преследовал Тэссю. Ведь только эти качества помогали воину выжить в настоящей схватке не на жизнь, а на смерть. Многократное повторение поединков на деревянных мечах требовало от учеников сил больших, чем, казалось бы, могли дать их тело и дух. И потому условия оказывались максимально приближенными к обстановке реального боя.

  Но Тэссю был требователен не только к ученикам; в первую очередь, он был беспощаден к самому себе. Подлинно дзэнской он считал только жизнь на пределе собственных возможностей, причем все время. До обретения просветления он проводил большую часть ночи в медитации над коанами, а большую часть дня — в бесконечных тренировках. В последние годы жизни, которые он провел в бедности, ибо щедро помогал своим друзьям и семье, жившей в крайней нужде, он занимался каллиграфией и продавал свои творения. Его личная жизнь также не являлась исключением. Он много пил, а "по поводу" своего просветления выпил аж 18 бутылок вина! часто он напивался для того, чтобы заснуть. Он полагал, что с сексуальным влечением можно покончить, только если "развить" его до предела, и в один из периодов своей жизни был частым гостем на "улице красных фонарей". Сам он сообщает, что окончательно поборол свою страсть через три года после пробуждения, и, надо полагать, не без влияния со стороны жены, которая в отчаянии с кинжалом в руках пригрозила покончить с собой, если Тэссю не прекратит свои сексуальные безумства!

  В своих учениках он хотел развить следующие, как он сам говорил, качества: "Когда мне было двадцать четыре года, я участвовал в состязаниях и провел за семь дней тысячу четыреста боев. И я не помню, чтобы я чувствовал усталость или боль. В чем же секрет? В фехтовании случаются и победы, и поражения, но куда более важно — совершенствовать свой дух. Почему? Да потому что сознание безгранично." Духовная сила, как утверждали Тэссю и его последователи, появится только после того, как исчезнут эгоизм, беспокойство и вообще все сколько-нибудь различимые показатели наличия "я". Тогда, и только тогда воин сможет стать единым со своей техникой. Тогда, и только тогда сознание его будет подобно чистому зеркалу, в котором отражаются сознание и намерения противника, незамутненные собственными чувствами, страхами и переживаниями. Вот что гворил один из его учеников, прошедший через полторы тысячи дней беспрерывных тренировок и выдержавший шестьсот боев за три дня: "Я нашел в себе силы продолжать и к концу дня пережил состояние "отсутствия я" — я полностью слился со своим противником и двигался в беспрепятственной свободе". Тэссю советует: "Новички, желающие вступить на этот путь, должныы отбросить собственное "я", собрать дух воедино и в предельной концентрации противостоять противнику. Они должны действовать решительно и молниеносно и не иметь никаких посторонних мыслей."

  Тэссю полагает, что тот, сознание кого не имеет "я", воплотит в себе истину буддизма и сущность Бусидо: "Бусидо — вот единственно достойный образ жизни для японца. Чтобы познать Путь, необходимо забыть себя и пробудиться к истине... Прилагать усилия к чему-либо — значит совершать большую ошибку... Никогда не следует говорить "я", ведь истина не знает начего подобного... Когда всякие мысли о "я" отсутствуют, возникает подлинное Бусидо." А когда нет "я", нет и врага! Тессю говорит: "Когда ранним утром 20 марта 1880 года я вообразил, как скрещаю мечи с Асари, видение (надвигающегося и одерживающего верх Асари) исчезло, и я обрел высшее состояние не-врага".

  В другом месте он дает иную версию тех же событий: "Я практиковал и тренировался год за годом. 30 марта 1880 года я обрел состояние не-врага. Не могу выразить, какую радость я тогда испытал... Мне тогда было сорок пять. Когда я вспомнил о том, что я прежде думал о мастерстве и отсутствии мастерства, сражении и не-сражении, я понял, что все эти дихотомии не имеют ничего общего с противником, все они есть лишь порождение сознания. Когда есть "я", есть и враг. Когда "я" нет, нет и врага." Это позволило Тэссю назвать свой метод "меч не-меча", а свой меч — "мечом сознания". Тем самым он имел в виду, что настоящая сила заключена не в реальном, зримом мече, какого бы высокого качества он ни был, равно как и не в технике владения им. Источником подлинной силы является дух воина, держащего в руках меч. И тренировка черех фехтование духа является единственной целью изнурительных занятий и упражнений.

  Тэссю был убежден, что открытые им, фехтовальщиком, в искусстве меча принципы в равной мере применимы и к остальным сферам человеческой деятельности. Одному мирянину, который поинтересовался его взглядами на буддийское учение, он продемонстрировал их в поединке со своим учеником, а потом заметил: "И что вы думаете о моем понимании "Наставлений" Риндзая? Являясь мастером меча, я не могу выразить свое понимание учения Риндзая лучшим способом, чем через путь меча.Как бы ни были обширны ваши познания, но если вы подражаете кому бы то ни было, ваш Дзэн мертв."

  В другом месте он говорит еще более твердо: "Если сознание ваше пусто, то в нем отражаются все "искажения" и "тени" сознания других людей. Что касается фехтования, то именно не-сознание подсказывает нам, куда лучше всего нанести удар. В повседневной же жизни оно позволяет проникнуть в самое сердце другого". Любопытно, что Тэссю, обретший совершенное мастерство фехтования благодаря медитации над коанами, "данными" ему дзэнскими наставниками, по-видимому, не требовал ничего подобного от своих учеников. Впрочем, по мнению Стивенса, если ученик обращался к Тэссю за наставлениями в медитации, он получал их в полной мере.

  В конце концов, полный излишеств образ жизни, который вел Тэссю, "добил" его. К пятидесяти трем годам рак желудка вступил в завершающую стадию. Но разум его оставался чистым и ясным до самого конца. В день смерти вокруг Тэссю собрались друзья и родственники, его помыли и одели в белоснежные одежды. Вдруг он спросил, почему из додзё не доносится никаких звуков. Когда ему объяснили, что ученики из уважения к его последним минутам прервали занятия, он приказал им немедленно продолжить их. Ведь только так и сожно проявить свое почтение по отношению к учителю! Вдруг послышалось карканье вороны, началась агония, но Тэссю, перед тем, как сделать последний вдох, прошептал прощальное стихотворение — ведь он был настоящим воином: "Втянул живот, несмотря на боль — карканье вороны поутру." Когда одного буддийского наставника спросили, что он думает об этих стихах, он ответил: "Какое восхитительное стихотворение смерти!"

Дзэн и современные боевые искусства

  Главной темой нашей книги, как мы неоднократно отмечали, вляется вопрос о взимотношении Дзэн и искуства фехтования, о том, как в сознании воина соединлись эти два начала. В эпоху Токугава фехтование в значительной степени утратило свою практическую применимость и превратилось в один из видов боевых искусств, в спорт. Исключение, быть может, составляет лишь то искусство меча, которое проповедовал Тэссю. Во время Второй Мировой войны меч и фехтование уступили место орудим, снарядам и самолетам летчиков-камикадзэ. Мечи (причем, весьма невысокого качества) носили только офицеры. Меч являлся символом авторитета и власти, но использовать его можно было разве что в последней смертельной атаке "бандзай".

  Кроме того, во время Второй Мировой войны Дзэн уже не был важнейшей составной частью духовного облика воина. Ведь японский "воин" двадцатого столетия был либо призывником, либо профессиональным солдатом армии или флота, воспитанным в духе преданности императору и нации. Да и современное оружие и характер ведения боя вовсе не нуждались в том, что Дзэн давал воину Средневековья — способности инстинктивно, за доли секунды реагировать на меняющиея условия поединка. Впрочем, с определенной долей уверенности можно говорить о том, что Дзэн "ушел" на подсознательный уровень и стал, по выражению сэра Чарльза Элиота, с которым согласился и Судзуки, "самой сутью японской души".

  Справедливо данное суждение или нет, но оно не указывает на то, о чем мы говорили выше — о взаимосвязи и даже схожести дзэн-буддизма с духом боевых искусств, особенно тех, что имеют азиатское происхождение. Это можно назвать "скрытым Дзэн". Ведь и в даосизме существовала своя философия "внутреннего центра" мудрости, которая нашла свое функциональное воплощение в динамике боевых искусств. Поэтому, можно утверждать, что дух Дзэн (если иметь в виду Дзэн в самом широком смысле, как развитие и усиление экзистенциально-внутреннего, глубинного похода к жизни) имплицитно присутствует во всех боевых искусствах. Похоже, что с этим согласны и многие современные привереженцы боевых искусств, которые признают наличие подлинно дзэнского духа и качеств в своем искусстве, хотя формально они и не занимаются какой бы то ни было собственно дзэнской практикой, такой, как, например, медитация.

  Однако, мы обязаны отметить, что на современной сцене присутствуют некоторые боевые искусства явно "дзэнской" ориентации. Вкратце мы расскажем о трех из них: стрельба из лука, Сёриндзи Кэмпо и Симгумдо.

  Стрельба из лука была одним из важнейших военных искусств в период 1200-1600 годов, хотя в последние пятьдесят лет данного периода ее отчасти вытеснила артиллерия. С установлением же режима Токугава стрельба из лука, как и прочие военные искусства, превратилась просто в искусство.. Но она всегда оставалась близкой к Дзэн, по крайней мере, в Японии. В некоторых школах стрельбы из лука дзэнская медитация является одной из важнейших составляющих обучения, другие же считают, что медитация "вплетена" в само искусство стрельбы.

  Так, Хэрригел в своей небольшой книге "Дзэн в искусстве стрельбы из лука", впервые опубликованной в 1953 году, рассказывает о том, как он в течение шести лет постигал это искусство, и описывает процесс обучения как в полном смысле слова дзэнский по своему характеру. Тем не менее, он ни разу не упоминает о медитации и о том, чтобы учитель говорил о ней как о неотъемлемой части обучения. По-видимому, речь идет о том, что Дзэн невыразимо присутствовал и на тренировках, и в замечаниях учителя.

  Стрельба из лука считается, по крайней мере в Японии, боевым искусством, но ее вряд ли можно назвать спортом. Не устраивают ни состязаний, ни турниров по стерльбе. Как пишет пол Кромптон: "Успех в кюдо (Путь лука) заключается не в умении поразить мишень. Успех, если это вообще правильная постановка вопроса, выражается в обретении желаемого духовного состояния в тот момент, когда человек отпускает тетиву. Это состояние, в котором человеком не овладевает желение победить. Сознание его должно быть лишено каких бы то ни было намерений и всецело поглощено лишь мгновением настоящего." Обучение стрельбе из лука — это долгий, медленный и трудный процесс, трудный не столько в плане необходимости приложения сверхусилий, сколько в плане очень высоких нефизических требований. Сила должна выражаться не в напряжении мускулов, а в мягкости и гибкости, достичь чего необычайно сложно. Например, натягивать тетиву (для чего необходима значительная сила рук) следует "расслабленно", а стрелять нужно так, чтобы стрела "летела в цель сама". То есть, тетиву следует отпускать без всякого "сознательного намерения". Однажды, когда Херригел придумал собственный метод стрельбы (чуть ослабив хватку тетивы большим пальцем), чтобы сымитировать "непреднамеренный" выстрел, учитель назвал его "обманщиком" и отказал в дальнейших занятиях. Продолжить их Херригел смог только благодаря посредничеству одного своего друга.

  В самом процессе стрельбы из лука можно выделить восемь этапов. Во-первых, правильное положение рук и ног, потом положение тела, затем вкладывание стрелы, затем подъем лука, потом правильное дыхание (животом, чтобы грудь оставалась неподвижной, а стрелок — расслабленным), затем — как правильно натягивать рук (из положения над головой лук постепенно опускается до уровня глаза для прицеливания), затем — как отпускать тетиву и, наконец, последний этап, "дзансин, состояние предельной концентрации, в котором кюдо-ка (ученик) слушает, как звенит тетива". Вначале ученик просто тренирует дыхание, потом сочетает дыхательные упражнения с движениями натягивания лука и отпускания тетивы: "Если все это проделывать правильно, то движения будут исходить из центра, где сосредоточено само дыхание." (Херригел).

  Пожалуй, что самым трудным в стрельбе из лука (а потому желанной целью, к достижению которой стремятся все ученики) является умение спокойно ждать, ждать в минуту высочайшего напряжения, когда лук натянут до предела и стрела вот-вот готова "ринуться" к цели. Если ученик умеет ждать, то сжимающие тетиву пальцы отпустят ее сами, без всякого сознательного намерения со стороны стрелка. И тогда лучник перестает быть тем, кто "сознательно желает убить противника", и превращается во всего лишь "выпускающего стрелу". Это весьма похоже на описываемое Судзуки "отсутствие Я" фехтовальщика, в котором исчезли все чувства "себя" и действует лишь выпестованное "не-я".

  Конечно, умение поразить мишень является неотъемлемой частью стрельбы из лука как спорта, но преследует ли ту же цель лучник кюдо? И да, и нет. Однажды учитель Херригела продемострировал (по его просьбе) свое умение поразить мишень в темноте. рядом с мишенью стояла лишь маленькая свеча. Учитель выпустил две стрелы. Первая стрела попала в самый центр мишени — это еще можно приписать тому, что учитель точно знал, в каком месте находится мишень. Но вторая стрела ращепила первую. После чего учитель произнес: "Я точно знаю, что это не "я" поразил цель. "Он" выстрелил и "она" попала в цель".

  В заключении отметим еще один момент. Как Тэссю заявлял, что главное для него — это уничтожить "я", так и здесь единственным "врагом" является обыденное, связанное аффектами "я" сознание. Таким образом, на смену самурайской "готовности умереть" приходит решимость покончить с "сознанием я" в себе самом: "Стрельба из лука по-прежнему является исусством жизни и смерти в том смысле, что представляет собой состязание лучника с самим собой" (Херригел).

  Сёриндзи Кэмпо берет свое начало из Сёриндзи, что в Южном Китае, где, согласно традиции, Бодхидхарма, первый чаньский патриарх Китая, создал в шестом веке свой монастырь. Японский глава школы Досин Со в официальном описании "Сёриндзи Кэмпо" утверждает, что традиция боевых искусств восходит к самому Гауттаме Будде, который принадлежал к касте воинов и сам практиковал похожее на кэмпо искусство. Ясно, что легенда эта имеет древнее происхождение, ведь входы во многие китайские и японские буддийские храмы "охраняют" фигуры свирепых воинов. Бодхидхарма нашел своих китайских учеников слишком "кабинетными", и потому предписал им заниматься боевыми искусствами для физического и духовного совершенствования. Технику кэмпо — защита без оружия и приемы, позволяющие обезоружить противника — взяли на вооружение и крестьяне, которым запрещалось иметь какое бы то ни было оружие. Впоследствии кэмпо утратило свои дзэнские корни и в конце концов почти полностью исчезло. Досин Со, учившийся в Китае незадолго до Второй Мировой войны, нашел человека, который воскресил древнее, обладавшее духом Дзэн кэмпо. Он овладел этим искусством и принес его в Японию.

  Вот что говорит Досин Со о главной цели Сёриндзи Кэмпо: "Облегчить страдания людей и охранять их счастье. Да не послужит искусство кэмпо культивированию силы и власти и да не породит оно ненависть и жестокость". Далее, проявляя глубокое уважение к учению Сёриндзи Кэмпо, он продолжает: "В соответствии с принципом наразделимого единства разума и материи, теоретического и эмпирического, учение это воплощается в форме боевого искусства, дабы найти свое проявление в действии." Тем самым он приравнивает себя ко многим мастерам боевых искусств, хотя в самой Японии Сёриндзи Кэмпо считается скорее не боевым искусством или спортом, а религией, со своими монахами и мирянами.

  Сёриндзи Кэмпо достаточно критично относится к япоскому буддизму вообще, и Дзэн в частности. Один мастер Сёриндзи говорил в 1966 году автору в Киото, что Японский буддизм стал ныне лишь уделом ученых, изучающик в полумраке дравних храмов пыльные манускрипты. Что же касается медитации — той, что практиковали еще ученики Бодхидхармы — то она неактивна в физическом плане и ограничивается только сидячей медитацией. Поэтому, метод Сёриндзи Кэмпо заключается в сочетании медитации с активными физическими упражнениями. Практикующие, которых видел автор — как правило, еще совсем молодые люди, сначала в течение получаса сидят в дзадзэн, затем усиленно тренируются в течение часа, после чего еще на полчаса погружаются в дзадзэн. Все это происходило в полицейском тренировочном центре.

  Особое внимание Сёриндзи уделяет умению вывести противника на время из строя через воздействие на нервные узлы, находящиеся в различных частях тела (все они тщательно отмечены в руководстве), что дополняет и усиливает приемы противостояния противнику "с голыми руками", сочетающими как агрессивное каратэ, так и оборонительное дзюдо. Так появился собственный, отличительный стиль Сёриндзи, который отличают разнообразные блокировки (руками и локтями) и особый характер движений (наклоны, вращение, приседания), высоко ценимые в кругах знатоков боевых искусств.

  Ни при каких обстоятельствах, идет ли речь о соревнованиях или реальной ситуации, Сёриндзи не ставит своей целью уничтожить или покалечить противника. Преследуется лишь одна цель — временно вывести противника из строя. В "доказательство" этого практикующие кэмпо занимаются в парах, поочередно выступая в роли нападающего и обороняющегося. Так каждый из них может постичь обе ипостаси поединка и вынести из собственного опыта человеческое сочувствие и симпатию. Человек не имеет ни желания "победить", равно как и не испытывает разочарования от "поражения", ибо какие в таком искусстве могут быть победы и поражения?

  Учитель, о котором мы говорили выше, предсказывал, что этот новый "Дзэн" покорит всю Японию. Досин Со в 1970 году писал, что у Сёриндзи Кэмпо в Японии около 300000 последователей, а Кромптон в 1989 году — что инструкторы по кэмпо теперь есть во всем мире.

  Симгумдо — корейское боевое искусство, основатель которого Чжан Сик Ким учит посредством фехтования дзэнскому "искусству жить". Ким, желая возродить традиции корейских дзэнских наставников и воинов, среди которых в прошлом было немало выдающихся личностей, принял решение удалиться от мира на сто дней, чтобы подготовить себя к выполнению этой задачи. Учитель медитации вручил ему для повторения могущественную мантру бодхисаттвы Дзюндзе, которая, как считают корейские буддисты, обладает огромной креативной силой. Каждый день в полночь Ким на три часа погружался в медитацию. Пищей ему служили необработанный рис и вода. Днями напролет он распевал мантру и совершал поклоны.

  Спустя некоторое время Кима посетило "видение": Будда приказывает ему взять лежащую рядом с ним палку. Он сделал это и вскоре обнаружил, что совершает движения, имитирующие удары мечом. И это было только начало: За время затворничества ему "явилось" около 330 движений, которые он без труда запомнил. Как то во сне он увидел, как мастер фехтования разбивает деревянным мечом стальной. Как сие возможно? "Ответ пришел в мгновение ока: "сознание-меч" может сокрушить меч из стали! Сознание безгранично, оно абсолютно свободно и совершенно в своей полноте, оно является неисчерпаемым источником энергии". Когда сто дней истекли, учитель Кима подтвердил, что "прорыв сознания" на самом деле было "пробуждением-через-меч", т.е. пробуждением, обретенным в занятиях фехтованием. Данное положение станет главным методом в основанной им позднее школе.

  Вскоре Кима призвали на службу в армию. Как сохранить обретенное состояние сознания? Только мысленно повторяя все 330 ударов меча, что Ким и делал каждую ночь, отказывая себе во сне. После окончания службы Ким пытался создать собственную школу в Корее, но безуспешно. В 1972 году он приехал в США и, переезжая несколько раз из одного места в другое, наконец основал школу в Брайтоне, штат Массачусетс.

  Большинство учеников, занимающихся в школе "сознания-меча" Кима, работают, и потому упражняются в медитации и технике меча до и после работы. Лишь некоторые живут в самом центре. В полном соответствии с духом дзэнской дисциплины тема "опустошения сознания" присутствует и в беседах учителя Кима, и во время медитации. Разумеется, от чего сознания должно быть "опустошено", так это от обычного интеллектуализированного отношения к реальности. В практике используются самые разнообразные коаны. Например, если ученику подают стакан воды и спрашивают "что это", ответ "вода" будет неправильным. Правильным же "ответом" будет выпить воду, ибо это и есть "реальность" — вариант Кима на тему японской медитационной головоломки "горы есть горы". Однако в другой, похожей, казалось бы, ситуации, когда учитель Ким и один из его учеников пили пиво, последний спросил: "Ну и как вы себ чувствуете?" (Перед этим он сказал, что сам он чувствует себя "хорошо" после того, как выпьет). И тогда учитель ударил ученика по лицу и ответил: "Выпив пиово ты теряешь разум!" Мораль: вода и пиво — вещи разные, а потому "отвечать" на них также следует по-разному.

  Конечно, в школе Кима практиковалась сидячая медитация (дзадзэн), но с несколько иными целями. Во врем медитации не "дается" традиционных коанов. Ученик должен мысленно повторять те удары, которые он в данный момент отрабатывает, и размышлять о них — подобно тому, как это делал сам мастер Ким в начальный период "откровения", чтобы они стали частью бессознательного. Сам учитель Ким полагает, что традиционная медитация располагает (особенно неокрепших новичков) лишь к "блужданию" сознания, что является одной из главных трудностей медитации как таковой. Если же ученик будет мысленно воспроизводить удары меча, то этого блуждания сознания удасться избежать.

  Естественно, что основное внимание в школе Кима уделяется упражнению с мечом (как это показано в книге "Искусство дзэнского меча"). Следует сразу сказать, что все ученики надевают защитные доспехи. Кроме того, некоторые удары отрабатываются на неодушевленных "моделях". (Один ученик рассказывал, что он с ужасом наблюдал за тем, как учитель Ким с завязанными глазами разрубал на две половинки яблоко, лежавшее на животе ученика, не причиняя тому ни малейшего вреда.) Периодически в школе устраиваются "экзамены" для проверки ловкости и навыков учеников. Отметим, что целью искусства меча школы Кима не является ни победа над противником, ни причинение ему какого бы то ни было физического ущерба. Здесь, как и в стрельбе из лука, главным считается победа над самим собой. То, что проверяется во время "экзаменов", "не основывается на физических навыках, а есть лишь демонстрация "правильной формы" и хороших манер (традиционная церемониальность), в которых только и проявляется понимание подлинного духа Симгумдо".

  Для чего же занимаются в школе Симгумдо самые разные люди? Пожалуй, лучше всего на этот вопрос ответил один из учеников Кима: "Мы много слышим о познании меча. Я пришел в центр Симгумдо отчасти потому, что мне было любопытно посмотреть, как же оно вписывается в современный образ жизни... Меня интересовало, как можно применить меч в моей повседневной жизни, как я могу сделать его "настоящим". И пример Учителя понятен для меня. Самые обыденные стороны опыта — такие, как мытье посуды, приготовление пищи, наведение порядка в душевой — он, с присущей ему беспредельной энергией, поляризирует и обращает их в белое и черное, правильное и неправильное, внося тем самым незамутненную ясность в каждый аспект жизни."

Облик будущего

  Не может быть никаких сомнений в том, что искусство меча, связанное с Дзэн, и, быть может, даже проникнутое духом Дзэн, будет продолжать жить в Японии. Невозможно предугадать только, какие новые формы оно примет. Оно вполне может превзойти по популярности все остальные боевые искусства. Кроме того, как показывет пример Сёриндзи Кэмпо и Симгумдо, дзэнский дух может найти свое выражение и в тех боевых искусствах, что практикуются за пределами Японии. И если можно однозначно утверждать, что у дзэн-буддизма в мире боевых искусств есть будущее, то так же вероятно, что Дзэн будет представлен в них в куда менее ярко выраженных формах. Скорее всего Дзэн будет присутствовать в них "имплицитно", и даже несколько размыто и расплывчато. В большинстве боевых искусств слово "Дзэн" будет означать традиционную духовную медитационную дисциплину.

  Дейл Кирби и Джо Хаймс в своих книгах рисуют две возможные перспективы Дзэн в будущем мире боевых искусств.

  В первом томе "Самурайского искусства меча" о Кирби говорится как о чемпионе США по каратэ и национальным видам оружия, а обложка "призывает" читателя "добавить к своему боевому мастерству" еще и меч. Сама же книга посвящена "Богу-отцу, Сыну и Святому Духу и нашей семье Кирби" — достаточно неопределенное отношение к (дзэнскому?) искусству меча. В книге утверждается, что сатори (просветление, озарение) было "полезно" для японских фехтовальщиков; изучающим же искусство фехтования настоятельно рекомендуется постигать японскую религию и философию.

  Постигающие сатори-рю и наставники "должны совершенствовать божественный порядок, чувство ответственности и быть надежными". Вместе со своей женой Кирби написал книгу "Сатори: путь к медитации", а также выпустил множество видео-и аудиокассет по различным боевым искусствам: каратэ, дзё фехтованию, а также руководства по медитации с целью "развивать в детях чувство уверенности в себе, творческий дух и дисциплину".

  Но вернемся к "Самурайскому искусству меча": во введении даются разнообразные, "полезные" в духовном плане советы, например "искать во всем, что делаешь, Бога и Космический дух", "каждый день творить, быть счастливым и говорить о других только хорошее" и пр. Автор побуждает читателя "вести дневник и записывать свои сновидения". Кроме того, ученикам предписывается "вести здоровый образ жизни" (В книге есть небольшой раздел о "правильной", натуральной пище). В основном же книга состоит из фотографий, на которых показаны упражнения с мечом и палкой. Естественно, что во всей этой смеси боевого искусства, советов о том, как вести здоровый образ жизни, популярной психологии и весьма отдаленно напоминающей восточную медитационной практики Дзэн просто-напросто исчезает.

  В книге Хаймса "Дзэн и боевые искусства" дзэн-буддизм представлен более определенно и продуманно. Хаймс — профессиональный писатель (автор книг и ведущий газетных колонок). Кроме того, в течение многих лет он изучал восемь видов боевых искусств. Вот что он говорит о практике боевого искусства: "Додзё (зал для занятий) является космосом в миниатюре, в которм мы соприкасемся с самими собой, со своими страхами, желаниями, устремлениями и привычками. Он представляет собой арену замкнутого конфликта с противником, который на самом деле не противник, а партнер, помогающий нам чуть лучше познать самих себя. Это место, в котором мы за короткое время можем узнать очень многое о том, кто мы есть и как мы живем в этом мире... Если воспользоваться дзэнской терминологией, то додзё является источником самопробуждения."

  Хаймс приводит множество примеров, показывающих, какую пользу знания, обретенные в додзё, могут принести в повседневной жизни. Вот, например, что говорил ему один мастер: "Ты забыл цель урока... Тебя окружили. Если ты будешь думать о том, как показать свое мастерство, или о том, как победить противника, то твое самосознание вмешается... Всякое чувство, что ты делаешь что-то, должно отсутствовать... Тогда ты постигнешь смысл старой дзэнской пословицы: "Если что-то ищешь, никогда не найдешь"". Истина эта применима в первую очередь к спорту и фехтованию, но в более широком смысле и ко всей жизни в целом.

  Повторим: ценность жизни в настоящем (ибо прошлое ушло, даже самый последний миг) заключается в том, чтобы в каждый момент времени с легкостью и естественностью отдаваться тому, что ты делаешь, будь то следующее движение в каратэ или какое-либо самое обыденное занятие. Хаймс говорит об этом постоянно. Еще один, очень важный урок: когда "теряешь себя", теряешь и самообладание и способность контролировать ситуацию, какой бы она ни была.

  Классическая дзэнская медитация, похоже, не играет в практике боевых искусств никакой роли у Хаймса. О ценности медитации он упоминает только однажды, когда он цитирует своего учителя по каратэ Ояма, который говорит, что каратист, отдавший многие годы практике и медитации, обретает спокойствие. Его учитель по хапкидо (комбинация дзюдо, каратэ и корейского кикбоксинга) также практиковал Дзэн. Но, похоже, ни один из учителей Хаймса не требовал от него занятия медитацией за весь период его ученичества.

  В следующем пассаже Хаймс суммаризирует свои взгляды на Дзэн, к которым он пришел за время занятий боевыми искусствами: "За более чем двадцатилетний период практики боевых искусств я ни разу не удалялся в дзэнский монастырь и никогда не бежал от жизни в современном обществе. Но когда я обнаружил, что обрел духовные цели боевого искусства, моя жизнь качественно изменилась... Я понял, что просветление означает просто понимание внутренней гармонии повседневной жизни."

  Очевидно, что Дзэн Хаймса имеет имплицитный характер. И в сравнении с теми примерами, о которых мы говорили ранее — культивирование в боевых искусствах мощной жизненной силы, сосредоточенной во "внутреннем" центре — он является еще более обобщенным. Посредством боевых искусств Хаймс практикует Дзэн, "просветление" в котором означает лишь постижение внутренней гармонии повседневной жизни. Повседневная жизнь сама по себе является "просветленной", если жить правильно. Жизнь сама является, или может являться, неким "медитационным упражнением", и не нуждается ни в классической дзэнской медитации, ни в "пробуждающей" технике Симгумдо.

  Повторим вопрос, который мы уже задавали: каково же будущее "ведомых и вдохновляемых" дзэн-буддизмом боевых искусств? Если отбросить явные примеры, в которых взаимосвязь очевидна, то нам представляется, что в будущем в сфере боевых искусств и дальше будут возникать либо разнообразная мешанина наподобие той, что мы находим у Кирби, либо расплывчатые и неартикулированные формы Дзэн, как у Хаймса. И, возможно, тогда Дзэнский меч — "дарующий жизнь меч" романтически воспетого Судзуки воина-самурая — станет главным "действующим лицом" боевых искусств и будет не орудием убийства, а инструментом обретения человеком здоровья, счастья и душевной гармонии.

Постскриптум

  Итак, какова же судьба союза воина и Дзэн, одно время столь тесного и осязаемого? Исчез ли он бесследно? Конечно, наиболее яркие формы его прояления после сокрушительного поражения Японии во Второй Мировой войне перестали существовать. Партнерство же Дзэн и меча сохранилось только в виде церемониальных и поединков облаченных в защитные доспехи и шлемы поклонников боевых искусств. Однако, и здесь присутствие Дзэн, и так не столь уж значительное, в большей степени опосредованно.

  Дзэнская же медитационная дисциплина ныне присутствует только в японских монастырях и западных дзэнских центрах, причем те, кто занимаются ею, стремятся достичь исключительно духовных и психологических результатов. Коан теперь используется лишь для "пробуждения" в ученике сокрытой природы Будды, но никак не для повышения уровня мастерства воина.

  В таком случае, осталось ли в современной японской культуре хоть что-нибудь от "дзэнской" доблести и вдохновленного Дзэн отважного воина? Внешне, казалось бы, ничего, за исключением только что упоминавшихся незначительных моментов.

  А как же обстоит дело со "скрытым" дзэн-буддизмом — верой в преобладание интуитивного над рациональным, внутреннего над внешним, инстинктивного над "западной" этической нормативностью? Ведь за столетия господства самураев эти качества должны были стать неотъемлемой частью японского характера и мироощущения. Возможно ли, что какие-то будущие события вновь дадут им возможность проявиться? Что ж, ответ на этот вопрос даст только само будущее.