|
Артур Брайант ГЛАВА IV. ОТВАЖНАЯ ШОТЛАНДИЯ Шотландцы — беззаботные, сильные
и довольно дикие… Они жестоки к своим врагам и более всего ненавидят
рабство; они считают великим бесчестьем для мужчины умереть в собственной
постели и более всего почитают смерть на поле боя. Они мало едят
мяса и могут долго воздерживаться от пищи, они редко едят, когда
солнце высоко, иногда питаясь мясом, рыбой, молоком и фруктами чаще,
чем хлебом. И хотя они красивы телом, одеваются они отвратительно
и достаточно непристойно. Они превозносят обычаи своих отцов и презирают
то, что делают другие. Ужасный чертополох... держи его
рядом с кустом из копей. Смерть не только отняла у Эдуарда его королеву. Она лишила его благоприятной возможности. Хотя не в его натуре было предаваться отчаянию. Просьба шотландских вождей рассудить их вернула английского короля к жизни. Хотя он не мог уже добиться единого закона для Британии, женив своего наследника на шотландской королеве, он мог бы сделать то, что называется bretwalda островной империи, которой, считал он, правил король Артур, и над которой его предшественники однажды провозгласили сюзеренитет. Ради этого король принял приглашение шотландского регента. Из Эймсбери, куда он отправился после рождества, чтобы навестить умирающую мать, Эдуард попросил доставить ему выдержки из монастырских хроник, дабы иметь доказательства своего права на владычество над шотландскими землями. Два последних короля Шотландии были женаты на английских принцессах и принесли Плантагенету оммаж за свои английские владения. Приняв такую ограниченную присягу на верность, Эдуард сохранил за собой право требовать большего. Ведь были случаи, когда такие требования исполнялись. Вильгельм Лев и Александр II оба платили дань английской короне. Первый, после пленения, принес оммаж Генриху II за свой шотландский фьеф и корону. Освободил его от вассальной зависимости Ричард Львиное Сердце в обмен на деньги для крестового похода. И перед объединением шотландских королевств, двумя веками ранее, изредка князья северной Британии приносили оммаж англосаксонским правителям островного государства, хотя эти обстоятельства зачастую скрыты в дыму войн и древности. Сложность состояла в том, что хоть такие прецеденты и могли удовлетворить английского судью, вряд ли они убедили бы шотландцев. Ссылаясь на эти записи о наследственных правах, которые он с присущей ему доскональностью рассортировал, Эдуард призвал претендентов на вакантный трон Шотландии встретиться с ним в Норгеме в Нортумберленде. В начале мая 1291 года, в сопровождении судей, монастырских летописцев и папского нотариуса, а также рекрутов из северной Англии, король встретил представителей Шотландии, объявив через своего нового главного судью, Роджера Брабазона, что из сочувствия к их положению он пришел "как господин и верховный лорд шотландского королевства", чтобы справедливо рассудить своих вассалов. Он мог бы единственно, объяснял Брабазон, следовать согласно условиям феодального права. Прежде чем королевский суд вынесет решение, вакантный фьеф надлежало передать королю, чьи права как сюзерена были неоспоримы. После этого судья зачитал доказательства, собранные английскими летописцами, дотошно излагая все случаи принесения оммажа шотландцами вплоть до правления Генриха II и игнорируя все, что произошло потом. После чего некоторые из представителей шотландцев спросили, могут ли они посоветоваться с теми, кто направил их сюда. На один ответ, представленный от лица "общин добрых людей Шотландии", было доказано, что, несмотря на то, что пока они не сомневаются в искренности короля, они не знают какого-либо права, которое обеспечило бы его сюзеренитет, и не могут обязать своего будущего суверена к этому. Эдуард дал им три недели на размышление. Так как единственной альтернативой его посредничеству была гражданская война, ни один из претендентов в конце концов не отверг его предложений. В начале июня они все поклялись подчиниться его суду и принять его решение. Уверенный в своей правоте, соответствующей нормам феодальной практики, Эдуард потребовал у шотландцев сдачи королевских замков, пока требования находились в состоянии оформления. Он переназначил регентов, добавив в их число англичанина, и провозгласил свой порядок, обещая управлять Шотландией в соответствии с ее древними законами и традициями. Затем, ожидая изучения требований претендентов, он отправился в поездку по стране. В июле он посетил Эдинбург, Стерлинг, Данфермлин, Сент-Эндрюс и Перт, назначив констеблей в двадцати трех замках и заставив принести себе как можно больше присяг на верность. Предварительное слушание состоялось в Берике в начале сентября. На него были созваны почти все юристы обоих королевств. Присутствовали двадцать четыре английских судьи или аудитора и восемьдесят шотландских советников, призванных разъяснять им шотландское право. Так как Эдуард гордился хорошей системой правосудия, которую он предложил, дело вели с предельной тщательностью. Каждый из претендентов, а среди них были король Норвежский и граф Голландский, появлялся перед английским королем и его судьями, лично или через посредника, в часовне Берикского замка и называл свою родословную, начиная от предка, от которого, по его мнению, он мог наследовать право на корону. Через десять дней все доказательства поместили в запечатанный мешок, и суд объявил перерыв, чтобы шотландские консультанты могли приготовить свои ответы. Тогда король отправился в Эймсбери, чтобы присутствовать на похоронах своей матери. Окружавший его мир становился все более пустым, и у него остались лишь правосудие и правление. В октябре в Абергавенни на реке Уск, в самом сердце уэльских марок, Эдуард вступил в войну с еще одной потенциальной угрозой миру и порядку, которые он стремился установить по всей Британии. Эта угроза была ближе к дому и гораздо опаснее, чем что-либо за пределами Чевиота. Двести лет маркграфам Южного Уэльса и валлийских пограничных земель было позволено предками Эдуарда творить свой собственный закон, править и вести войны на своих диких территориях по собственному желанию взамен за защиту Англии от валлийцев. Теперь, когда после двух дорогостоящих кампаний Эдуард уничтожил последний оплот валлийской независимости, он больше не собирался давать этим феодальным смутьянам свободу, которая грозила уничтожить все, что он, как законодатель и миротворец, отстаивал, и чему теперь, когда Уэльс был покорен им, не было дальнейшего оправдания. В результате браков и права наследования большинство маркграфов были не только лордами в Уэльсе, но и английскими землевладельцами и магнатами. Королю казалось недопустимым, что те же люди, которых он с таким усердием учил общему праву и долгу в королевстве (а они были членами его совета и верховного суда), по другую сторону Северна ведут себя как независимые князья и развязывают свои личные войны. Так, например, именно из-за столкновения графа Глостера, самого богатого и могущественного магната королевства, и главного констебля, графа Херефорда, королю пришлось ускорить приезд из Гаскони осенью 1289 года. Вскоре после возвращения Эдуард издал воззвание, запрещающее двум графам продолжать схватку. Однако всего две недели спустя слуги Глостера совершили набег на территории Херефорда, похитив тысячу голов скота и убив некоторых из его людей. Затем последовали еще два нападения. Тогда осенью 1290 года Херефорд возбудил судебное дело против Глостера, и у короля появилась возможность разрушить "обычаи марок". Его сводный брат, Уильям де Валенс, граф Пемброка (сам маркграф), епископ и два судьи были назначены для рассмотрения дела, и всех магнатов марок призвали появиться в суде в качестве истцов. Когда Глостер, только двумя месяцами ранее женившийся на дочери короля, не явился, его признали виновным в оскорблении величества. Как только Эдуард вернулся из Шотландии в сентябре 1291 года, он созвал парламент из архиепископов, графов, епископов и баронов, чтобы разобрать дело в Абергавенни. На этот раз, когда председательствовал сам король, Глостер не посмел отсутствовать. Но так как и сам Херефорд запятнал себя преступлением, конфисковав у своего противника скот, не дожидаясь решения суда, оба графа были приговорены к заключению и конфискации за то, что действовали дерзко и противозаконно. Только когда им позволили искупить свое бесчестье, они были освобождены на условиях, что Глостер заплатил десять тысяч марок — более ‡ 300 тысяч в современных деньгах, а Херефорд — тысячу. Земли Глостера в Гламоргане, а Херефорда в Брекноке попали в руки короля пожизненно, а позже были возвращены. Но более всего пострадала их гордость; с ними обошлись, несмотря на их владычество в маркграфстве, как с простыми подданными короля или его чиновниками в Англии. Поставив на место гордых графов марок, Эдуард возвратился к проблеме установления закона, порядка и королевского правления в Шотландии. К концу лета 1292 года "непомерные труды Брабазона" и его собратьев-судей были закончены. Когда в октябре возобновились слушания в Берике, все претенденты на трон были выведены из игры, за исключением трех отпрысков дочерей младшего брата Вильгельма Льва, Давида, графа Хантингдона — главного держателя прадеда Эдуарда, Генриха II. Ближайшим родственником, наиболее популярным среди своих собратьев-магнатов, был сын второй дочери, 81-летний Роберт Брюс, англо-шотландский аристократ, служивший главным судьей Королевской Скамьи у отца Эдуарда и перед рождением последнего шотландского короля считавшийся предполагаемым наследником. Но правила первородства, которые были приняты в большинстве западноевропейских королевств, требовали, чтобы трон достался Джону Баллиолю, чей отец был женат на старшей дочери Хантингдона. Он тоже был как шотландским, так и английским магнатом; его отец, хозяин Барнардского замка, сражался на стороне Эдуарда при Льюисе и основал Оксфордский колледж для бедных студентов с севера, который до сих пор носит его имя. Решение вопроса зависело и от того, дает ли обычай Шотландии сыну младшей дочери больше прав, чем внуку старшей. Так как восемьдесят шотландских советников, половину из которых набрал Брюс, а половину — Баллиоль, не смогли прийти к соглашению, решение было возложено на английских судей. После долгих размышлений они решили воспользоваться английской традицией, гласившей, что пока не пресечется старшая линия наследников, младшая не имеет право на корону. Однако осталось рассмотреть еще одно предложение, внесенное отпрыском третьей дочери, английским аристократом и маркграфом, Джоном Гастингсом, лордом Абергавенни, не может ли Шотландия, будучи фьефом без мужских наследников, быть разделена между представителями трех сонаследниц. В этом его поддержал потерпевший неудачу Брюс. Если бы в тот момент Эдуард хотел подчинить Шотландию своей личной власти и присоединить ее к Англии, то он, несомненно, согласился бы разбить это северное королевство на три первоначальных компонента: Лотиан, Олбан и Стратклайд и поделить их между претендентами. Но целью короля была не раздача по частям своих владений, но их объединение и включение в какое-либо еще большее владение. Его судьи объявили Шотландию неделимым королевством и, таким образом, невольно гарантировали ее будущую независимость. 17 ноября 1292 года, после шестинедельных слушаний, Брабазон присудил трон Баллиолю. Двумя днями позже Эдуард приказал своим констеблям освободить для него шотландские замки. Магнаты принесли оммаж своему новому королю, а последний — Эдуарду, своему суверену. Неудачливый участник состязания, старый Брюс, отказался признать требования на престол своего соперника и передал свои права на престол своему сыну, графу Каррика, который, имея ту же цель, что и его отец, передал свои шотландские владения своему собственному сыну, Роберту Брюсу, тогда несовершеннолетнему, впоследствии отплыв в Норвегию, чтобы выдать замуж свою дочь за овдовевшего короля Эрика — отца маленькой принцессы, чья смерть и стала причиной всех проблем и несчастий. Баллиоль был официально коронован в Сконе в день Св. Андрея на достопамятном Камне Судьбы, принесенном, как считалось, древними королями скоттов с берегов своей родной Ирландии. Новый король был спокойным, скромным человеком, мало подходившим для роли буфера между буйной местной знатью и сюзереном, столь же жаждущим официального закона и порядка, как и Эдуард. Волнения начались почти сразу же. Так, 7 декабря, всего лишь две недели спустя после того, как "великое дело Шотландии" было решено и почти перед самой коронацией Баллиоля, один из его подданных, берикский купец, обратился в английский суд, протестуя против решения шотландских юстициариев. Эдуард, гордившийся тем, что никогда не отказывал в правосудии ни одному человеку, приказал, чтобы прошение было доставлено на суд Королевской скамьи в Ньюкасл, где он устраивал рождественский пир. Когда же Баллиоль напомнил ему, что, по соглашению в Бригеме, ни один подданный Шотландии не может ходатайствовать ни в одном суде за пределами своего королевства, Эдуард ответил, что он не связан брачным соглашением, которое не было доведено до конца. Чтобы окончательно разрешить этот спор, король сделал выписки из оммажа, принесенного Баллиолем, и заставил того скрепить печатью документ, освобождающий его от каждой "статьи, соглашения и обещания", сделанного в Бригеме. Это был крупный политический просчет английского короля, хотя он и вытекал из пожизненных представлений Эдуарда на права и обязанности короля и закона. В эпоху установления и проведения в жизнь закона он был одним из крупнейших законодателей, когда-либо носящих корону. Плантагенет принял оммаж у Баллиоля как у английского барона и короля Шотландии; и, будучи его сеньором, связал себя феодальной клятвой защищать его права и как английского подданного, и как шотландского короля. Он поклялся уважать законы и установления Шотландии, как ему приходилось уважать в Гаскони, Уэльсе, Ирландии и всех своих доминионов. Но, с другой стороны, как суверен, он также должен гарантировать правосудие по всей строгости закона всем своим подданным. Если кто-либо из них не мог добиться правосудия в суде своего непосредственного господина, даже если последний был королем, он имел право искать справедливости в суде сюзерена. Это было то же самое право, что Генрих II дал своим английским подданным, когда выпустил указы, дающие право апеллировать к королевским судам, в поисках правосудия, если они не могли получить его в судах своих феодальных сеньоров. Также не могли королевские суды совершать правосудие по правилам менее просвещенным, чем те, что обычно использовались, или вступавшим в противоречие с принципами естественного права. Такое же требование английского короля к валлийцам отвергнуть примитивные законы прошлого во имя справедливости разрушило планы Эдуарда на мирный союз с Уэльсом. Как только Баллиоль отказался от права своего королевства настаивать на условиях Бригемского соглашения, он проиграл. В течение следующих двух лет его постоянно вызывали в королевский суд в Вестминстере, как если бы Шотландия была английской вотчиной. Так как английские суды предлагали более совершенную систему правосудия, чем шотландские, то к ним часто прибегали не только английские и иноземные подданные, как, например, гасконский виноторговец, преследовавший судебным порядком Баллиоля за билль о виноторговле, изданный его предшественником, но и сами шотландцы, недовольные приговорами собственных судов. Наиболее унизительной была апелляция сына бывшего графа Файфа — одного из новых главных королевских магнатов — против судейского решения шотландского совета или парламента. Когда, в последний раз попытавшись оказать сопротивление, Баллиоль отказался отвечать в Вестминстере или же просить об отсрочке, ссылаясь на то, что как Шотландский король, он не может сделать ни того, ни другого без согласия "добрых людей своего государства", его отдали на милость короля за презрительное отношение к суду своего суверена и приказали передать три его самых мощных замка. Тогда он уступил, еще раз признав себя подчиненным Эдуарда. "Пустой камзол",— называли его подданные. Столкнувшись с их негодованием и требованиями английского короля, он оказался между двух огней. "Простое создание, он не открывал рта,— писал современник,— опасаясь бешеной дикости тех людей, дабы они не уморили его или не заточили в темницу. Так он жил год, как ягненок среди волков". У него был выход, но этот путь не был счастливым. Баллиоль был не единственным королем, над которым стоял суверен. У Эдуарда тоже был сеньор. Его кузен, Филипп Красивый — от чьих юношеских деяний он хлебнул много горя — обещал уважать, как и Эдуард это делал, узы семейной любви между королевскими домами Англии и Франции, установленные Людовиком Святым и Генрихом III. До сих пор политика велась мудрыми провансальскими юристами, которым этот проницательный, расчетливый молодой человек доверял свои дела, чтобы они расширили его власть, насколько это возможно. Реалист, как и его прапрадед, Филипп Август, французский король стремился продолжить процесс, временно прекратившийся во время правления Людовика Святого, подчинения отдаленных и формально независимых французских фьефов единой власти и закону, как в Англии. Филипп Август вырвал у деда Эдуарда провинции Нормандию, Анжу, Мэн и Турень. Филипп, чья женитьба принесла ему крупный французский фьеф Шампань и савойское королевство, хотел завладеть последним, что осталось от анжуйской империи во Франции,— герцогством своего кузена Эдуарда — Гасконью. Для этой цели он использовал такие же легальные средства, что и Эдуард в Шотландии. Несмотря на соглашение, которое он заключил на заре своего правления, не рассматривать дела из гасконских судов во французских, теперь он использовал любой предлог, чтобы заставить кузена предстать перед своими судьями. Его "официальные рыцари", как он называл своих чиновников, были знатоками в возвращении обратно фьефов с помощью юридических тонкостей и судебной конфискации. Летом 1293 года такой повод появился из-за ссоры в бретонском порту, когда гасконский моряк ранил нормандца. Это привело к ответным мерам, вылившимся в серьезную морскую битву между подданными двух королей возле мыса Св. Матфея, за чем последовало разграбление Ля Рошели победившими гасконскими и английскими моряками. Озабоченный компенсацией, которую ему предстояло выплатить, Эдуард предложил рассматривать дело в английском суде, чтобы расследование велось англо-французской комиссией, или же передать его на арбитраж папе. Филипп отверг все его предложения и настаивал на своем праве, как суверена, быть единственным судьей в данном деле. Когда мэр и присяжные города Байонны отклонили требование предаться в руки его чиновников в качестве расплаты за проступок их соотечественника, вместо этого апеллируя к международным морским "законам" и обычаям Олерона, знаменитого соляного порта на гасконском берегу, который был одним из доминионов Эдуарда, он вызвал английского короля, чтобы тот, как пэр Франции, предстал перед его высшим судом или парламентом в Париже. Эдуард делал все, что мог, чтобы уладить дело. Он поручил своему кузену, Эдмунду Ланкастерскому, организовать формальную сдачу Гаскони, получив, в соответствии с феодальным законом, частное обязательство Филиппа возвратить ее, как только исходный вопрос будет урегулирован. Получив гарантии от французской королевы, Эдмунд приказал наместнику Гаскони освободить замки для констеблей Франции, после чего армия Филиппа вошла в герцогство и заняла Бордо. После шестинедельного ожидания Эдмунд спросил, когда Филипп выполнит свою часть сделки. Ответ гласил, что его французский государь ему ничего не вернет. 5 мая 1294 года в парламенте в Париже было объявлено, что герцог Аквитанский лишен своего фьефа за оскорбление власти. Эдуард попал в свой собственный капкан; закон обманом изгнал его из французских наследственных доминионов. Только Байонна и дикие пиренейские земли на самом юге Гаскони и маленькие города Бурж и Блай в устье реки Жиронды остались в его руках. Более того, так как единственным средством сообщения с украденными территориями был водный путь, а Бордо находился в четырехстах милях от Англии, возвратить их было чрезвычайно трудно, если вообще возможно. Еще более раздражало Эдуарда то, что тем летом он должен был оплатить крестовый поход за возвращение Сирии, где тремя годами ранее мамелюки лишили христиан их последнего азиатского опорного пункта. По специальному повелению папы огромные суммы были собраны на экспедицию и хранились в церковных кассах и сундуках религиозных домов. Но из-за ссоры двух сильнейших королевств христианского мира крестовый поход уже не обсуждался. Эдуард был в ярости. Он наложил эмбарго на французские суда, закрыл порты и приказал своему вассалу, шотландскому королю, поступить таким же образом. Когда парламент магнатов и рыцарей графств собрался в Вестминстере вскоре после Троицы, король заявил им, что "даже если у него не останется ничего, кроме пажа и коня, он будет сражаться за свои права до самой смерти и мстить своим обидчикам". Географическое положение Гаскони позволяло французскому королю держать ее мертвой хваткой, а феодальная армия, куда более многочисленная, чем та, которую мог собрать Эдуард у своих вассалов, делала Филиппа практически непобедимым. Чтобы заставить его ослабить хватку, Эдуарду не только пришлось бы перебросить через моря, кишевшие пиратами, армию и транспорт, но также найти союзника, который предоставил бы ему плацдарм на континенте и военную помощь, чтобы компенсировать превосходство Франции в людских ресурсах. Со своей обычной решительностью Эдуард приступил к поискам союзников. Большинство северных и восточных соседей Франции были встревожены захватнической политикой ее правителя, особенно новый король римлян, или, в большей степени, германский правитель, Адольф Нассауский. В обмен на субсидию в 100 тысяч марок он согласился объявить войну Филиппу. Таким же образом поступили зятья Эдуарда, герцог Брабанта и граф Барский. Но единственный правитель, чье союзничество могло бы сделать коалицию против французского короля эффективной, его вассал граф Фландрии, слишком боялся своего сюзерена, чтобы испытывать судьбу вместе со своим английским собратом. И даже предложение Эдуарда выдать дочь за его сына, наследника английского престола, не могло соблазнить графа пойти на такой риск, хотя его подданные были почти разорены из-за эмбарго, установленного Англией на погрузку шерсти во французских королевских портах. Эдуард планировал перебросить армию в Гасконь в три этапа. Авангард под командованием его племянника, Джона Бретонского, графа Ричмонда должен был приплыть в июне 1294 года. Более крупные силы графов Ланкастера и Линкольна — осенью, в то время как он сам последовал бы за ними с основным войском перед Рождеством. В добавление к феодальному флоту Пяти портов король приказал своим лесничим поставить строевого леса на двести кораблей. Для командования флотом он назначил адмиралов — впервые так поименованных в английской истории — для южных и восточных берегов страны. Одному из них, джентльмену, уроженцу графства Кент, по имени Уильям Лейберн, позже был пожалован титул "адмирала морей короля Англии". Все эти приготовления и союзы неизбежно влекли за собой денежные траты и увеличение налогового гнета в Англии, Уэльсе и Шотландии. Так как подданные Гаскони теперь были во власти французского короля, Эдуард не мог финансировать возврат герцогства из собственных доходов. Однако он мог получить большой кредит у итальянских банкиров (и в течение следующего года он занял двести тысяч золотых флоринов у Фрескобальди); последней надеждой для него были феодальные держатели, землевладельцы и торговцы островного королевства. И для этого, поскольку он выходил за рамки определенных обычаев, ему было необходимо согласие этих людей. Однако такое согласие было непросто получить, ибо англичане не считали своим делом защиту или возвращение фьефа их суверена. Но трудно было противостоять давлению Эдуарда в деле, которое он считал посягательством на свои права. В конце концов он добился введения налога из десятой части с имущества от магнатов и рыцарей графств в заседавшем после Троицы парламенте и налога, состоящего из шестой части на имущество, оговоренного отдельно, от лондонских торговцев. Их согласием он воспользовался, чтобы обложить налогами на тех же условиях горожан других городов. Король также получил от торговцев шерстью дополнительный сбор: за каждый экспортируемый мешок шерсти не менее пяти марок — в десять раз больше, чем требовала того "древняя и великая традиция", с которой он был согласен в самом начале своего царствования. Но крупнейший обладатель богатства страны, Церковь, весьма возражала против финансирования войны между двумя христианскими королями. Под предлогом изъятия из обращения порченых монет, дабы остановить понижение их себестоимости,— дело, не требовавшее отлагательства ввиду необходимости вывоза монет в Европу,— Эдуард уже приказал своим чиновникам "занять" деньги, собранные духовенством и хранившиеся в церквах на нужды крестового похода. Так как архиепископ Кентерберийский в это время находился за пределами государства, король лично созвал церковный собор и вступил в спор с собравшимся духовенством в капитульной палате в Вестминстере. Когда Церковь наконец неохотно выразила готовность отдать пятую часть своих доходов — доход с земель духовенства, находящихся в феодальной зависимости,— он категорически отверг это предложение и потребовал половину. И хотя король не имел власти облагать их налогами без согласия Церкви, церковнослужители не посмели отказать ему. Так велик был трепет, который он внушал окружавшим, что Декан собора Св. Павла упал замертво у его ног. В стремлении усилить свои права Эдуард все больше забывал о правах других. Он не только лишился сдерживающей его жены, но и самых мудрых своих советников. Его канцлер Бернелл умер на завершающем этапе "великого дела Шотландии", его казначей, Джон Керкби, двумя годами ранее. Архиепископ Печем, который, несмотря на все столкновения с ним, оказался настоящим другом, тоже последовал за ними в мир иной. Хоть король и провел лето в Гэмпшире, наблюдая за приготовлением армии и флота, его планы воплощались в жизнь не слишком-то успешно. Авангард, отплывший в Гасконь в июле, был бурями прибит назад к берегам Англии и достиг Франции лишь в октябре. Подкрепление, которое должно было следовать за ним, так и не вышло в путь, а потому английские войска оказались слишком слабы, чтобы взять Бордо или обратить в бегство французские гарнизоны. Англичане не горели желанием участвовать в войне своего короля в Европе, а новые подданные — валлийцы и шотландцы, а также вассалы испытывали по этому поводу еще меньше энтузиазма. Они не желали ни сражаться, ни финансировать кампанию, так мало затрагивавшую их интересы. В ней они видели лишь благоприятную возможность освободиться от ненавистного господства. В конце сентября из Уэльса пришли тревожные вести. Как и все в этой непостоянной земле, они были совершенно неожиданными. Валлийские рекруты, которым было приказано явиться в Шрусбери, не явились; неожиданно спустившись с холмов Сноудона, под предводительством потомка старого княжеского дома, Мадог ап Ллевелина, они напали на замок Карнарвон. На юго-западе население Кармартена и Пемброкшира восстало под руководством юного вождя по имени Маелгвин; на юге Морган опустошил поместья графа Глостера. Во Флинте, Рудлане, Конвее, Криссиете, Харлеке, Баре, Лланбадарне, Буилте и Кардигане английские гарнизоны, редко насчитывающие более тридцати-сорока вооруженных воинов и лучников, окружили армии местных воинов, которых вооружили чиновники Эдуарда, набиравшие рекрутов. Попытка графа Линкольна снять осаду с Денби закончилась катастрофой, и через несколько недель, казалось, что Уэльс потерян. Эдуард, как обычно, отреагировал очень быстро. Оставив свои французские проекты и полностью сконцентрировавшись на самом важном, он приготовился к зимней кампании в холмах Уэльса. В начале ноября он посетил парламент магнатов и рыцарей от графств в Вестминстере, добившись субсидии в десятую часть на имущество и проведя переговоры об отдельных субсидиях от Лондона и провинциальных городов. К концу месяца он собрал армию в Вустере и укрепил базы в Кардифе, Бреконе и Честере. Все воинствующие графы получили приказ взяться за оружие — Норфолк, Пемброк и Глостер на юге, Херефорд и Арундель в центральных марках, Суррей, Линкольн, Уорик, Ланкастер и Корнуолл — на севере. В то же время прибрежные замки вновь стали получать снабжение с моря. Из Честера, которого он достиг в декабре, король вторгся на запад в Денбишир, чтобы очистить свой южный фланг и отомстить за разгром Линкольна, прежде чем последовать вдоль Клайда на морское побережье в Рудлане. К Рождеству он уже был в своем новом замке в Конвее, выехав к Бангору и Карнарвону в начале января. Но его обоз, двигавшийся по одному из крутых поросших лесом ущелий, которые так удачно использовали в своей военной тактике валлийцы, попал в засаду и был захвачен недалеко от того места, где двенадцать лет назад погибли люди де Тани. Из-за сырой осени год выдался неурожайным. Король и его гвардия оказались отрезанными наводнением от главных сил, и им пришлось искать убежище за стенами Конвея. В замке было почти нечего есть, и остался только один маленький бочонок вина, но Эдуард настаивал на том, чтобы разделить со своими людьми скудный рацион. "В дни нужды,— говорил он,— все должно быть общим, и тот, кто стал причиной лишений, не должен питаться лучше других". Это были страшные две недели. Валлийские вожди осадили замок, разлившиеся реки вокруг затопили поля, надвигалась суровая сноудонская зима. Среди войск в промерзшем замке находились пехотинцы из Ланкашира. В знаменитом эпосе XIV века, "Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь", созданном неизвестным ланкастерцем, есть описание зимы в Северном Уэльсе, которое могло опираться на воспоминаниях того времени: "Нет ничего хуже сражения
зимой; Прежде чем закончился январь, замок был освобожден. Вскоре после этого Мадог, совершавший набег на Поуис, был ночью неожиданно атакован графом Уориком в Маэс Мойдоге. Описание битвы сохранилось в хрониках современника этих событий, монаха-доминиканца и историка Николая Тревета. Уорик использовал тактику, оказавшуюся столь успешной в Оруин Бридж, распределив лучников и арбалетчиков среди остальных воинов. Англичане выстрелами прорвали оборону копьеносцев, а затем в строй валлийцев врезалась конница. Сам Мадог спасся, но его войско было уничтожено. После этого фортуна отвернулась от Уэльса, в то время как Англия собрала все свои силы. Теперь, когда все подходы в долины были блокированы, именно валлийцы голодали, в то время как английские прибрежные замки снабжались с моря, провизия поставлялась в основном из Бристоля, Дублина и Уэксфорда. К лету 1295 года Эдуард мог пройти маршем с 3000 пехотинцами через всю страну, двигаясь вниз по берегу от Мерионета до Кардигана, чтобы заставить капитулировать Моргана, а затем повернуть на восток в Гламогран и долину Нит, прежде чем вернуться через Поуисленд в Карнарвон и Англзи. Как обычно, когда его враги покорились, он проявил мягкость, столь редкую в ту эпоху, и приказал казнить лишь немногих. В конце июля сам Мадог сдался, и, распорядившись построить замок в Бомарисе, Эдуард вернулся в Вустер, чтобы вознести благодарность в гробнице Св. Вульфстана. Но король потерял год, по завершении кампании он был стеснен в средствах и влез в большие долги. В его отсутствие война в Гаскони велась безо всякого успеха, и французы опустошили южное английское побережье. Едва он возобновил свои приготовления к вторжению во Францию, как столкнулся с новой угрозой в своем тылу. Когда война в Гаскони только началась, Эдуард потребовал помощь у своих шотландских вассалов. Король Иоанн предложил ему доходы от своих английских имений за три года, а позже был призван присоединиться к феодальному войску в Портсмуте со своим сенешалем, восьмью графами и двенадцатью баронами. Но, воодушевленный новостями о восстании в Уэльсе, он не явился на сбор и летом 1295 года под давлением дворцовой антианглийской партии тайно принял посольство из Парижа, дабы обсудить условия женитьбы своего старшего сына на племяннице французского короля. Увидев шанс нанести встречный удар европейской коалиции Эдуарда, создав свою в его собственном тылу, Филипп провернул превосходный заговор. И, заключив союз с врагом своего суверена, Баллиоль смог бы отстоять независимость своей страны. 22 октября 1295 года был заключен союзнический договор между Францией и Шотландией. Чтобы заставить Эдуарда забыть о его "неправильных и враждебных вторжениях во Францию", было решено, что король шотландцев "начнет и продолжит войну" против него со всеми своими силами. Короли договорились, что, если Эдуард атакует Францию, Баллиоль в свою очередь вторгнется в Англию. Со своей стороны, Филипп обещал, что, если Эдуард отомстит, атаковав Шотландию, французский король отвлечет их общего врага "в других местах". Ища предлог для нарушения вассальной верности, король Иоанн захватил поместья всей шотландской знати, что имела земли в Англии, включая своих соперников, Брюсов. Он также лишил свободы и плохо обращался с английскими торговцами в Берике. Успешно подавив восстание в Уэльсе, Эдуард столкнулся с мятежом в Шотландии. Английский король был не из тех, кто прощает измену. В ноябре 1295 года он созвал наиболее представительный парламент, из тех, какие до сих пор собирались в Англии. Магнаты, прелаты, представители прочего духовенства, рыцари графств и горожане были созваны, "чтобы вместе найти выход из опасной ситуации, …обсудить, предписать и решить, как следует устранить угрозу и… сделать все, что постановит совет". Эдуард обнаружил, что ему проще получить деньги от "своих возлюбленных и верных людей" на шотландскую, нежели на французскую кампанию. Гасконь была делом короля, а Шотландия, как они чувствовали,— всей Англии. Первая была далеко за морем, последняя — под самым боком. Магнаты и рыцари графства проголосовали за налог, состоящий из одиннадцатой части, горожане — седьмой, духовенство — десятой части на имущество, обещая дать больше, если в этом возникнет необходимость. С такой поддержкой Эдуард был в состоянии сокрушить своего нарушившего клятву вассала и, взяв Шотландию под свое руководство, навсегда покончить с опасностью, с которой столкнул его французский король. Отвоевание Гаскони могло подождать. К марту 1296 года он был готов нанести удар с помощью флота, собранного в восточных портах на Тайне, и огромной армии в Ньюкасле. Половину десятитысячной армии пехотинцев составило народное ополчение из северных графств, половину — из холмов Уэльса, хотя среди командующих было некоторое количество добровольцев из южной Англии — состоятельные йомены, набранные из второй категории "Ассизы о вооружении", каждый со своим конем и оружием, получавшие королевское денежное содержание и необходимый заряд для такого рискованного предприятия. Конница была набрана из рыцарей из дворцовой гвардии — servientes Regis ad arma или "королевских сержантов при оружии" по традиционной феодальной квоте набора вассалов, и множества небольших отрядов, число каждого из них составляло от полудюжины до двух десятков копейщиков, собранных мелкими баронами и землевладельцами, в большинстве своем из Уэльса и Шотландских марок, прибывших сражаться и считавших войну своей профессией. Старый граф Суррея, командовавший авангардом, и епископ Даремский, Антони Бек, чья юрисдикция простиралась от Тайна до Тиса, возглавляли войска. В Уарке армия присоединилась к группе англо-шотландской знати под командованием графов Ангуса и Данбара, а также обоих Брюсов. Старый "претендент" умер в прошлом году, но его сын, Роберт, лорд Аннандейла, а также внук, Роберт Брюс, граф Каррика, откликнулись на призыв суверена. Все они принесли Эдуарду оммаж и клятву верности за свои шотландские земли. Войско Баллиоля начало кампанию, совершив набег через границу. Эдуард с улыбкой наблюдал за этим; поскольку они начали первыми, ему предстояло нанести ответный удар. 28 марта, перейдя реку Туид в районе Колдстрима, король призвал Берик сдаться. Даже по средневековым стандартам это было лишь маленькое поселение с населением менее двух тысяч человек. Но в то же время это был главный королевский город Шотландии, где шла торговля лососем, сельдью, шкурами, привезенными винами и специями, что делало его символом цивилизации и национальной гордости. Когда Эдуард предложил жителям мирно сдаться, шотландцы лишь осыпали его насмешками из-за стен. Два королевских корабля, пытавшихся форсировать гавань, были захвачены, а их команды преданы смерти; его племянник, Ричард Корнуолл, погиб от арбалетной стрелы. Когда на следующий день город был взят, озлобленный король отдал его солдатам на разграбление, что было обычной практикой, при условии, что город отказывался капитулировать. Англичане устроили резню, в которой пострадали, как отмечали шотландские источники, не только мужчины, но и женщины и дети; английские же хроники это отрицают. Неделю спустя шотландцы ответили набегом по Кокетдейлу и Ридесдейлу, при этом применив все жестокости предыдущего столетия. Эдуард оставался в Берике около месяца, привлекая ремесленников и рабочих вновь отстроить его стены, не только возглавляя работу, но, что характерно, и сам в ней участвуя. Прежде чем двинуться вперед, через пустынные земли, необходимо было создать опорный пункт, каким был Руддлан во время его вторжения в Сноудонию. Затем шотландцы сыграли ему на руку. В конце апреля жена одного из его шотландских приверженцев, графиня Данбара, переметнулась на другую сторону, сдав свой родовой замок, стоявший на дороге в Эдинбург. Графа Суррея отправили отбить замок, а основные силы шотландцев шли ему на помощь. После столетия мирной жизни они забыли о жесткой английской дисциплине и, атаковав захватчиков в Спотсмюре, потерпели полное поражение. Их командующий, Джон Комин граф Бьюкена, был взят в плен вместе с тремя другими графами и более чем сотней главных приверженцев Баллиоля. Теперь страна была беззащитна. Десятью днями позже еще один из шотландских аристократов, Джеймс Стюарт, сдал Роксбург и принес оммаж. К 6 июня Эдуард был уже в аббатстве Холируд, наблюдая за тем, как его тараны разрушают Эдинбургский замок. 13-го он достиг Линлитгоу, 14-го принял капитуляцию Стерлинга, самого укрепленного места в королевстве. Затем последовало падение Перта. 2 июля Баллиоль покорился. Несчастный принес извинения за свой союз с Францией, случившийся по причине "дьявольского совета и нашей собственной глупости", принял все условия Эдуарда и отдал себя на его милость. Неделю спустя он отрекся от престола в зале Брекинского замка. Король послал его в Англию под конвоем и продолжил свой путь. 15 июля он достиг Абердина, а к концу месяца был уже у Морейского пролива. Ни один из правителей Британии не проникал так далеко на север со времен римлян. В одиноком Инверкарраде, "где нет ничего, кроме трех домов в ряд и долины между двумя горами", король остановился. Затем, пройдя через восточные горы, он возвратился по своим следам к Арброту, Данди, Перту и Эдинбургу, вновь достигнув Берика 22 августа. На обратном пути он забрал Камень Судьбы из Сконского Аббатства и Черный Крест Св. Маргариты из Эдинбурга и послал их, вместе с шотландскими регалиями и национальными архивами, в Вестминстер, так же, как двенадцать лет назад он лишил Уэльс самого заветного символа нации, забрав железную корону короля Артура и возложив ее на высокий алтарь Св. Эдуарда в аббатской церкви его отца. По словам хроники, он "завоевал Шотландское королевство и прошел его вдоль и поперек за двадцать одну неделю". В Берике он собрал парламент и принял оммаж у двух тысяч шотландских землевладельцев — всех "привилегированных" людей королевства. "Там были все епископы, графы, бароны, аббаты и приоры,— отмечал летописец,— и сеньоры всех простых людей. Там он принял у всех оммаж, а также клятву в том, что они будут добрыми людьми, верными ему. Как всегда, для надлежащего устройства дел, он тотчас вернул им обратно все их имущество и имущество их держателей; графам, баронам и прелатам он разрешил обладать своими землями и приказал явиться ко дню всех святых на заседание парламента в Бери Сент-Эдмундс". Король вернул им владения в обмен на скрепленные печатями документы о полном подчинении, копии которых, запечатленные на тридцати пяти пергаментах и известные как шотландские свитки тряпичника, были посланы в Вестминстер. Он даже предоставил Баллиолю кров в Англии и назначил ему пенсию. Таким образом, Шотландия как бы перестала существовать для Эдуарда, или, скорее, он стал рассматривать ее как часть Англии. Даже название страны не было включено в его титул "Короля Англии, Лорда Ирландии и Герцога Аквитанского". Достигнув того, к чему он стремился, Эдуард отбыл на юг, приказав отстроить Берик и населить английскими торговцами. Он полагал, что навсегда покончил с шотландской независимостью. "Это помогает,— говорил он,— избавиться от грязи". Король оставил страну под правлением английского графа, казначея и юстициария. "Теперь,— писал слагатель баллад,— две реки слились в одну, и одно королевство вышло из двух. Теперь все островитяне собраны вместе и Олбан воссоединился со своими королевствами, которым владыка — Эдуард. Больше нет королей, кроме короля Эдуарда… Сам Артур стольким не владел". Наконец, Эдуард мог разобраться с Францией. Годом ранее, когда и запад, и север еще были охвачены мятежом, он был рад предложению папы выступить в качестве арбитра спора, поскольку тот желал помирить воюющих королей и направить их в крестовый поход против восставших сицилийцев и их испанского короля. Но так как война складывалась в его пользу, Филипп отказался. Теперь, со всеми доступными ему ресурсами королевства, Эдуард планировал атаковать француза из Гаскони и Фландрии, чей граф, под давлением английского эмбарго и возмущения торговцев, его подданных, в конце концов набрался мужества, чтобы бросить вызов своему французскому суверену и присоединиться к союзу против Филиппа. В ответ Эдуард обещал прийти на помощь с огромной армией. Чтобы собрать деньги, не упустив замечательной возможности, как считал Эдуард, был созван парламент в Бери Сент-Эдмундс. Но ситуация прошлого года не повторилась. Хотя магнаты неохотно пообещали отдать двенадцатую часть доходов, а горожане — восьмую, церковь наотрез отказалась предоставить пятую часть, о которой просил король. Представители низшего духовенства, которых постоянно просили выплачивать и королевские, и папские налоги, жаловались, что их карманы опустошены последней ссудой Короне. В то же время прелаты апеллировали к булле, которую издал новый папа, Бонифаций VIII, запрещающей выплату налогов светской власти без его разрешения. Поборник самых крайних претензий Церкви, прелат из аристократического рода, Бонифаций составил свой декрет, позже названный по начальным словам Clericis laicos, чтобы остановить постоянное опустошение церковной казны королями Франции и Англии для финансирования своих светских войн. Но Эдуард чувствовал, что может справиться с бунтом Церкви. Благодаря вековому совершенствованию светских институтов королевства, король был гораздо сильнее, чем правитель времен Бекета. Прошли времена, когда недовольство папы могло заставить императора стоять босиком на снегу или подставлять спину ударам монашеских плетей. Новому примасу, Роберту Уинчелси, Эдуард дал два месяца, чтобы рассмотреть дело. Когда в январе 1297 года духовенство вновь собралось в Лондоне и, ссылаясь на папскую буллу, отказалось оказать помощь, король освободил ее из-под защиты закона. Любой клирик, не предоставивший приказ, подтверждающий то, что он заплатил налог, мог преследоваться королевским судом. Держатель Церкви мог не платить ренту и не исполнять повинностей, в которых он нуждался, а его собственность могла перейти в руки любого, кто хотел бы захватить ее силой. "Если они не хранят верности, в которой они поклялись мне в обмен на свои бенефиции,— возвещал Эдуард,— я им ничем не обязан". Объявив духовенство вне закона, король поставил его в крайне сложное положение. Он находился в замке Акр на пути к Уолсингему, когда послал свой ультиматум, а затем продолжил свое паломничество, как будто не произошло ничего особенного. Через несколько дней посыпались заявления о повиновении. Собор в Йорке, во главе с митрополитом и баснословно богатым епископом Даремским, сдался первым. Чтобы примирить повиновение папской булле с обязанностями перед Короной, духовенству было позволено платить пятую часть не как налог, а как штраф, выплачиваемый за собственность. Даже архиепископ Уинчелси, а также старый и очень почтенный епископ Линкольнский, Оливер Саттон, сначала отказавшись уступить, чувствовали себя обязанными позволить своим подчиненным действовать, как диктует их совесть. "Пусть каждый спасает собственную душу",— сказал он. Хотя Эдуард добился денег от церкви, сопротивление архиепископа повлекло за собой череду опасных последствий. В день, когда духовенство было объявлено вне закона, граф Линкольна потерпел сокрушительное поражение при Бельгарде в Гаскони — совпадение, ставшее знамением в ту суеверную эпоху. Когда шотландцы совершили набег на Тайнсайд, предав огню аббатства и школы и угнав скот, каждый англичанин, даже очень прижимистый, почувствовал, что должен заплатить налог, чтобы защитить себя. Однако совершенно иное он думал, когда просили деньги на возвращение личных доминионов короля где-то за морем, в чужом королевстве, где ни он, ни его родные никакой собственностью не обладали. И в мерах, предпринятых для осуществления того, что король, в отличие от своих подданных, считал государственной необходимостью и к которым он пришел в результате трехлетней войны с Францией, Уэльсом и Шотландией, Эдуард зашел слишком далеко, гораздо дальше того, что его подданные считали законным или допустимыми. Гасконская война стоила более ‡ 400 тысяч; доходы перестали покрывать расходы, а увеличивающийся долг итальянским банкирам стал непомерным. Налоги, собиравшиеся чиновниками графств и сотен и непрестанные требования зерновых, скота и других вещей, необходимых для армии,— древнее право королевских "реквизиций" в военное время — волновало даже самых покорных подданных. В балладе того времени безземельный крестьянин жалуется, что он не может дальше жить, засевая поле оставшимися после сбора колосьями, "ведь каждое четвертое пенни надлежит отдать королю". За три прошедших года взимался налог на движимое имущество: случай беспрецедентный. Налог на шерсть — maltote или "злая пошлина", как его называли,— причинил ущерб каждому владельцу овец в королевстве. В результате шумных протестов он был снижен с пяти марок за мешок до трех, но даже это казалось тяжелым бременем, так как богатые продавцы шерсти просто переложили эту ношу на плечи производителей за счет снижения цены. В феврале 1297 года Эдуард приказал все существующие запасы шерсти выставить на продажу в течение месяца в назначенных портах и лишь по предъявлении ярлыка казначейства вывозить в Нидерланды, чтобы добыть денег для своих союзников и финансировать ведущуюся кампанию во Франции. В мае король поступил еще более деспотично. В поисках расширения основы военной мощи своего королевства и надеясь взять на поля Фландрии, где тяжелая кавалерия могла бы сыграть решающую роль, больше рыцарей, чем мог представить истощенный феодальный набор, Эдуард приказал шерифам призвать в Лондон не только своих военных вассалов, но и всех фригольдеров с земельными наделами, приносящими более ‡ 20 в год. "Так как они могли бы,— отмечал он,— пригодиться… чтобы отправиться вместе с нашей персоной ради спасения и защиты их самих и всего нашего королевства… и быть готовыми отправиться с нами в чужие страны". Хотя такой призыв и входил в число королевских прерогатив, все же он противоречил каждому правилу и нормам феодальной процедуры. Он вызвал негодование не только у тех, кто попадал под призыв (большинство из них владело достаточными средствами, чтобы взять на себя такую обязанность), но также и у магнатов, увидевших в этом вторжение в сферу их привилегий и угрозу их власти и независимости. Ведь если король мог собрать конное войско, не опираясь на феодальный призыв, их военная монополия, уже ослабленная новыми методами воинского набора, была бы окончательно утрачена. Самый крупный из магнатов, граф Глостера, умер год назад, смирившись после женитьбы на дочери короля и унижения в суде в Абергавенни. Но дух независимости, столь свойственный ему, унаследовали два маркграфа, Роджер Биго граф Норфолка и Хамфри де Боэн, граф Херефорда. Обоим казалось, что они пострадали от ущемления их прав королем: маршал Норфолк из-за того, что в последней валлийской кампании он был назначен на должность одного из командиров вместо полагавшегося наследственного звания правой руки короля; констебль Херефорд — из-за того, что был, по его мнению, несправедливо наказан за свои действия против Глостера пять лет назад. В начале марта произошел инцидент в Солсбери, когда король приказал маршалу возглавить военную операцию в Гаскони, в то время как сам намеревался отправиться во Фландрию. Байгод отказался, ссылаясь на то, что в соответствии с долгом может служить за пределами государства лишь под личным командованием короля. Эдуард рассердился и, сыграв на имени графа, угрожал ему: "Ей-богу, сэр граф, или ты поедешь, или тебя повесят!" , на что Байгод ответил: "Не считая того, сэр король, что я и не поеду и не буду повешен!" После чего он отбыл в свои наследственные земли в Южном Уэльсе, где позже к нему присоединился и констебль. Вместе оба магната созвали личный парламент своих собратьев-маркграфов в Уайрском лесу и договорились принять меры в ответ на революционные требования своего суверена. Когда в июле крупные вассалы и фригольдеры, получавшие доход более ‡ 20, собрались по призыву короля у стен собора св. Павла, и маршал, и констебль полностью отказались как присоединиться к ним, так и выполнить свой наследственный долг, ибо их призвали не так, как этого требовала процедура феодального призыва. После нескольких попыток заставить их пересмотреть свое решение, король освободил их от обязанностей и назначил других маршала и констебля на их место. Полному решимости королю трудно было помешать. Эдуард обратился к народу, апеллируя к понятию национального или патриотического долга, который он неосознанно искал, чтобы заменить им феодальный. "Дело так велико,— писал он,— и так близко затрагивает всех и каждого в королевстве, что мы не можем уступить ни одному человеку". Помирившись с архиепископом, чьи имения и доходы он вернул без всяких условий, король произнес пылкую речь с трибуны Вестминстерского аббатства, обращенную к толпе его последователей, включая сына Эдуарда, примаса и графа Уорика. Он возвещал, что с общими опасностями надо бороться совместными силами. Со слезами на глазах король умолял своих подданных простить его и его чиновников за все то, что они изъяли не в соответствии с законом, объясняя, что это исключительный случай, и они получат свое имущество в полной сохранности. "Вот, смотрите,— говорил он, указывая на своего тринадцатилетнего сына,— я иду навстречу опасностям во имя вас. Я умоляю вас, если я вернусь, примите меня так, как вы это сделали сегодня, и я возмещу вам все, что я взял. Если же я не вернусь, коронуйте моего сына". Все, кто слышал речь, были глубоко тронуты. Архиепископ плакал, и зрители поклялись в верности принцу. Среди тех, кто молился за успех предприятия Эдуарда, был Оливер Саттон, почтенный епископ Линкольнский, ранее так стойко противостоящий его требованиям заплатить налог. Но хотя в ответ на обещание подтвердить Великую хартию вольностей и оставить свой план заставить фригольдеров служить за пределами королевства, рыцари графства, прибывшие на его призыв в Лондон, пообещали королю субсидию в восьмую часть, основная масса магнатов угрожающе осталась в стороне и, провозглашая, что "все общество печалится", продолжала взывать к хартиям, которые их предшественники выжали из отца и прадеда Эдуарда. Осознав, к чему привела оппозиция графов, король 12 августа из Удимора, расположенного рядом с Уинчелси, куда он прибыл, чтобы управлять погрузкой своей армии, издал манифест, оправдывающий его действия и затрагивающий события, приведшие к ссоре с магнатами. "Король всегда желает мира, спокойствия и благосостояния всех жителей его королевства. В особенности он хотел бы, чтобы после его поездки, совершаемой во имя славы Божьей, дабы восстановить его наследственные права, которые он утратил в результате мошенничества короля Франции, а также во имя славы и прибыли его королевства, все, что могло бы нарушить мир и покой его королевства, было бы полностью устранено… Говорили, что король послужил во вред своему королевству, о чем он осведомлен, например, вспомогательные средства, которые он зачастую просил у своего народа. Но ему пришлось сделать это из-за войны, которая была спровоцирована против него в Гаскони, Уэльсе и Шотландии, и без помощи своих верных подданных он не смог бы защитить ни себя, ни королевство. Он глубоко огорчен, что возложил на них такую тяжелую ношу, и умоляет их простить его, ибо он ввел эти налоги не для того, чтобы покупать земли или владения, замки или города, но единственно, чтобы защитить себя, их и все королевство. И если Господь позволит ему когда-нибудь вернуться из плавания, которое он сейчас начнет, он хотел бы, чтобы все знали: у него есть воля и великое желание действительно улучшить все в соответствии с волей Господней и желаниями людей". Посланное шерифам с приказанием обнародовать письмо заканчивается напоминанием об опасностях гражданской войны и "великом раздоре, который ранее возникал в королевстве из-за споров между королем и его подданными, и вредом, который они нанесли". Хотя Эдуард, как всегда, искал поддержки у своего народа и был готов на различные трудности, чтобы добиться ее, ничто не могло отвлечь его от цели. Он считал, что его дело было правым, а фламандская экспедиция предлагала пути возвращения того, что ему принадлежало по праву, и это был долг его подданных помочь ему. Он продолжал не замечать протесты магнатов. Несколько дней спустя, когда король ехал верхом вдоль крепостных валов нового порта в Уинчелси, его лошадь, испугавшись ветряной мельницы, шарахнулась в сторону, и Эдуард упал на насыпь, чудом избежав смерти. Но это его не устрашило. И хотя всего лишь около четверти вооруженных всадников от числа, которое он надеялся взять во Фландрию, прибыло, он отплыл в конце месяца, оставив свое королевство в замешательстве и неразберихе. Одним из признаков беспорядков в каждой части страны, которое король проигнорировал, были новые волнения в отдаленных районах Шотландии. Они происходили не среди землевладельцев и военных, которые подчинились королю, а среди мелких джентри, фермеров и крестьян, никогда не принимавших участия в управлении северным регионом. Как и в Уэльсе, недовольство возникло из-за бестактности и продажности ответственных английских чиновников, которые в противоположность идеалам Эдуарда, но зато в соответствии с обычной в то время практикой, не упускали возможности нагреть руки. Говорили, что клерки в суде английского юстициария брали пенни с каждого тяжущегося, "посредством чего стали весьма богатыми". К тому же существовало опасение, связанное с военными приготовлениями короля, что он собирается забрать на войну в чужую страну не только аристократов, но и средний класс. Мятежи, хотя и незначительные, происходили на довольно обширной территории, в Галлоуэе, Клайдсдейле, Россе, Морее и Абердиншире. В Ланарке английский шериф и гарнизон были побеждены и перебиты во время неожиданного ночного нападения банды, которую возглавлял молодой человек гигантского роста, по имени Уильям ле Уолис или Уоллес,— сын местного рыцаря из Элдерсли, небольшого городка в нескольких милях от Глазго. Оказавшись в безвыходном положении из-за своего кровавого деяния и воодушевляемый энтузиазмом окружающих, Уоллес повел отряд своих собратьев, находящихся вне закона, через Шотландию и, внезапно спустившись с холмов, сразу же захватил королевского юстициария Уильяма де Омсби, когда тот держал суд в Сконе. Неожиданный размах этим народным восстаниям, ставшим куда более серьезными, чем они могли бы быть, придала поддержка церкви. Так как в Шотландии, даже в большей мере, чем в Англии, чувства церковников были грубо уязвлены королевскими требованиями, касающимися клерикальной собственности. Епископ Глазго, Роберт Уишарт, открыто встал на сторону мятежников из Клайдсайда. Отчасти поощряемые им, либо боясь, что их призовут сражаться во Францию, несколько землевладельцев, принесших оммаж Эдуарду в Берике, поддержали бунтовщиков. Среди них были сэр Уильям Дуглас Галлоуэйский, Джеймс Стюарт, наследственный сенешал, и двадцатидвухлетний граф Каррика, внук и тезка Роберта Брюса, претендента на трон. Отступничество Брюса было наиболее неожиданным, потому что его отец, лорд Аннандейл, был одним из самых яростных приверженцев Эдуарда, и на него была возложена защита Карлайла. Для короля это стало тяжелым ударом. Прежде чем он отбыл во Фландрию, он послал войска под командованием двух магнатов северной страны, Генриха Перси и Роберта Клиффорда, чтобы подавить восстание в Галлоуэе. Им не стоило особого труда разобраться с мятежными лордами, которые, как всегда неспособные договориться между собой, выбросили белый флаг, как только англичане нагнали их в Ирвине на побережье в Эршире. Единственное условие, выдвинутое ими, заключалось в том, чтобы их не послали сражаться во Францию. Но Эдуард и его лейтенанты не смогли предусмотреть отпора шотландского народа. Большинство их лидеров уже были в Англии, ожидая отплытия вместе с войском во Францию. Однако Уоллес и его люди, таящиеся в нехоженых пустынных лесах Селкирка между Клайдом и Фортом, а также другие партизанские отряды на диком севере от реки Тей, продолжали нападать на английские гарнизоны; среди них особенно выделялся отряд под предводительством молодого Эндрю де Морея, сына сэра Эндрю де Морея из Петти. За лето 1297 года Абердин, Инвернесс и Уркхарт пали под напором северных мятежников. Новая сила, которую поначалу не восприняли всерьез, появилась в мире, чтобы оказать отпор агрессии великих организаторов и законоведов, как Эдуард, стремившихся к централизации. Эта сила зиждилась на местной преданности простых мужчин и женщин, чувству личной свободы и собственного достоинства, привитого христианским учением. Она стала известна как патриотизм. Еще пять лет назад, когда Эдуард и его судьи долго выбирали законного короля для шотландцев, крестьяне трех самых отдаленных лесных кантонов в Швабских Альпах, одном из феодальных герцогств Германии, создали лигу вместе с соседними бюргерами Люцерна, чтобы сопротивляться императору Рудольфу Габсбургу, который, следуя политике объединения, желал подчинить их вассальной зависимости, чуждой и деспотической для этих людей. Таково было рождение швейцарской конфедерации, которой, сделав своей опорой дикую горную территорию, где обитал этот стойкий народ, суждено было противостоять всем штурмам габсбургских и австрийских герцогов. Не обратив внимания на чувства шотландских арендаторов и скотоводов, Эдуард несознательно пробудил такой же отпор в северной Британии. Что же за страна была его "Земля скоттов", чей непритязательный народ, проигнорировав капитуляцию своих англо-норманнских королей и лордов, так неожиданно бросил вызов своему английскому суверену? С немногими плодородными плоскогорьями и долинами вдоль восточного и юго-западного побережий, это был узкий скалистый полуостров, сужающийся в отдаленную, туманную и недоступную ultima thule гор, озер и островов. Через него, образуя ряд гигантских барьеров и отрезая его обитателей друг от друга и любых захватчиков с юга, шел непрерывный ряд бесплодных горных цепей и штормовых морских заливов. Обитатели этой каменистой земли могли выстоять, лишь непрерывно сражаясь со стихиями — снегами, бурями и наводнениями; и жизнь, полная опасностей, сделала необузданным нрав населения этой земли и обрекала на неудачу любую попытку подчинить их центральной власти. Угон скота был наиболее прибыльным делом на широких просторах Шотландии — единственное, что роднило вождей и лэрдов со своими соплеменниками и арендаторами, проводившими время в постоянных набегах и междоусобицах. В таком обществе человеческая жизнь ценилась невысоко; смелость, отвага и преданность местному вождю в битве ставились превыше всех других добродетелей. Частично англичане или англы на юго-востоке и смесь романизированных бриттов и пиратских ирландцев на влажном поросшем лесом юго-западе, за пределами гор в скудно населенных туманных горах гэльского севера и запада — древней земли пиктов — скотты вели все тот же варварский и пасторальный образ жизни, что и их предки тысячу лет назад. Загадка для всех тех, кто пытался приручить ее или управлять ею, Шотландия познала единственный политический союз в прошлом, два с половиной века назад, и даже тогда он был непрочен и несовершенен. Полмиллиона жителей — пастухов, скотоводов, арендаторов и рыбаков — были привычны к жестокости, как к ветру и дождю, и, как спартанцы, с детства впитывали гордую бедность. Они жили в хижинах из дерна и ила, обычно в одну комнату, с костром из навоза — их главного богатства — на полу. Присущее им чувство патриотизма зиждилось на верности своей династии королей, правивших ими из прибрежного Файфа; либо гэльским графам или вождям, а на полуфеодализированном юге — королевским шерифам и городам с самоуправлением, которые выросли в тени замков короля. Единственными средствами сообщения Шотландии с внешним миром были церковь, двойная вассальная зависимость ее англо-норманнских лордов за английские владения и слабая торговля через Северное море с Англией, Фландрией и северной Европой посредством маленьких восточных портов: Берика, Лита, Кингхорна, Крейля, Арброта и Абердина. Их неотесанные горожане, чье положение нисколько не пострадало от малочисленных английских и фламандских иммигрантов, продавали рыбу, шкуры, кожу, шерсть и грубую одежду, а импортировали соль, вино, мед, изюм, растительное масло, нитки, специи, воск и немного производных товаров, как кастрюли, мечи и оружие. Из всех этих связей с европейской цивилизацией Церковь играла основную роль. Хотя христианство изначально пришло в Шотландию из Ирландии с помощью айонской общины, до конца XII века шотландская церковь была частью, хотя и достаточно свободной и спорной, но частью Йоркской епархии и, таким образом, номинально подчинялась северной английской метрополии. Но после ссоры с Генрихом II папство забрало шотландскую церковь под свой непосредственный контроль, и хотя не было назначено ни одного шотландского архиепископа, ее одиннадцать епархий под руководством диоцеза Св. Андрея в прошлом веке не знало никакого другого духовного главы, кроме папы. Это гарантировало, что хотя как защитник цивилизации и противник войны Церковь, в первую очередь, приветствует союз с Англией посредством тесного союза (брака) двух корон, ее руководители отвергали требования Эдуарда искоренять национальное самосознание силой. Хотя страна отставала по уровню цивилизации от Англии по меньшей мере лет на сто, шотландское христианство более тяготело к монашескому, нежели епископальному образу жизни, особенно на юго-востоке. Здесь в первой половине XII века Давид I, вдохновленный своей матерью-англичанкой, королевой Маргаритой, учредил ряд приоратов и монастырей — августинцев в аббатстве Св. Андрея, Лохлевене, Холируде, Едбурге и Кабускеннете, цистерцианцев в Мельрозе, Ньюбетле, Кинлосе и Диндреннане. Вытесняя отшельнические общины примитивного прошлого, эти монастыри стали для равнинной Шотландии центром культурной жизни, так же, как великий клюнийский орден в Англии в дни Св. Дунстана и англосаксонских королей. Главную роль в цивилизующей миссии сыграл сам Давид, величайший из шотландских королей. "Он сделал все возможное,— отмечал летописец Фордан,— чтобы смягчить грубые дикие нравы этого народа, …заботясь не только о великих делах государства, но обо всем вплоть до мелочей… с тем, чтобы по своему примеру он мог побудить людей поступать подобным образом… С тех пор вся дикость этой нации обратилась в кротость, и вскоре скотты стали отличаться такой добротой и скромностью, что, забыв свою врожденную свирепость, склонили головы перед законом". Доступный каждому, от знати до последнего бедняка, великий король, "шотландский Альфред" (а этот англосаксонский государь был предком Давида по материнской линии) создал маленькое ядро цивилизации на обоих берегах пролива Форт, которое его преемники, Вильгельм Лев и два Александра, укрепили и расширили. Именно на эту организацию нападал Эдуард, пытаясь принудить к английскому закону и повиновению. Нанеся удар, он разрушил ту цивилизацию, которая уже была у шотландцев. В результате он столкнулся с тем, что лежало под этим культурным слоем: решительным, жестоким буйством туземцев, для которых распри, насилие и месть были второй натурой. Таковую ненависть возбудил король и его чиновники и солдаты-"южане": куда бы они ни стремились проникнуть, шотландцы впервые в своей истории казались полностью объединенными. Из этого грубого, упорного, изобретательного народа вышли последователи Уоллеса и его товарищей пограничных рыцарей Эндрю де Морея и сэра Джона Грэхема — "доброго Грэма" легенд. Вооруженные самодельными копьями и топорами, они носили звериные шкуры и плащи из дерюги; их рацион состоял из толокна и сушеной чечевицы, которую они носили на спине или в седельных сумках пони. Даже по стандартам той выносливой эпохи они были почти невероятно мобильны, пересекая огромные расстояния пустынных болот, гор и лесов, чтобы подстеречь и напасть на своих врагов. Их воодушевляла страстная ненависть к англичанам; сам Уоллес, говорилось, как правило, убивал каждого "южанина", который вступал с ним в спор. По словам шотландского барда, Слепого Гарри, когда вождь партизан захватил группу "плутов-англичан", он заставил их тащить награбленное им добро в его лесное логово, а затем повесил всех троих на дереве. Как любая партизанская война в первобытных землях, его кампания велась с беспощадной жестокостью и устрашением. Но более всего беспокоило власти то, что стало невозможно собирать налоги. "Нельзя собрать ни пенни,— из Роксбурга докладывал своему венценосному хозяину казначей Шотландии Хьюго де Крессингем,— пока милорд граф Уорена не войдет в ваши земли и не заставит людей силой и законным наказанием". Так как старый Суррей, наместник северных земель, почивавший на лаврах Спотсмюра, на зиму вернулся домой в свои английские имения, взвалив всю ответственность на Крессингема — жирного клирика, любившего гроссбух больше, чем псалтырь. Так, несмотря на капитуляцию западных лордов в Ирвине, к тому времени, когда король бороздил воды, направляясь к Фландрии, едва хоть один английский гарнизон остался на севере от реки Тей. Однако в это же время армия под началом Суррея, наспех собранная им в соответствии со своими обязанностями, торопилась на восточный берег, чтобы навести порядок. Власти не сомневались, что, натолкнувшись на регулярную армию, сопротивление скоттов прекратится так же быстро, как годом ранее. "Что касается людей на другой стороне Шотландского моря (пролива Форт.— Прим. автора),— писал королю Крессингем,— мы надеемся, что скоро они будут в нашей власти". Вместе со своими одетыми в лохмотья людьми Уоллес в это время осаждал замок Данди. У него не было осадных орудий, и он надеялся уморить противника голодом. Узнав о приближении Суррея, шотландец прекратил осаду и, присоединившись к своему мятежному собрату Морею, занял позицию на самой южной вершине Охилов, преградив дорогу из Стерлинга на север. Уоллес решил дать сражение в миле от того места, где стерлингская дорога пересекала реку, здесь глубокую и бурную, чтобы противник не мог проникнуть внутрь освобожденных земель за проливом Форт. Это было смелое решение. Королевские войска были гораздо более тренированными, вооруженными и дисциплинированными. Их преимущество заключалось в тяжелой коннице — доминирующей силе в войне, которой шотландцы, по большей части вышедшие из простонародья, были полностью лишены. Но английские полководцы недооценили своего невзрачного с виду врага. Прирожденный полководец и стратег, Уоллес достиг невероятного влияния на своих людей. Граф Суррея же был стар и дряхл, а Крессингем — чиновник Казначейства огромных размеров, которого все ненавидели за его подлость и жадность — прославился своей нетерпеливостью и заносчивостью. Вопреки советам гораздо более опытных солдат, в том числе и англо-шотландского рыцаря, убеждавшего, что позиции Уоллеса следует обойти с флангов, нежели атаковать в лоб, Суррей неохотно уступил настойчивому давлению казначея, который руководствовался лишь финансовыми соображениями и для которого даже однодневная задержка была прежде всего тратой денег. 11 сентября перед занявшим хорошие позиции врагом английские командиры приказали армии продвигаться вперед по деревянному мосту, настолько узкому, что по нему с трудом бок о бок могли проехать два всадника и не могли развернуться. Именно этого и ждал Уоллес. Он уже отверг попытки прекратить военные действия, исходившие от сенешаля Шотландии и графа Леннокса, которые, пытаясь угодить и тем и другим, предложили свои услуги в качестве посредников. "Скажите своим людям,— сказал он,— что мы пришли сюда не за миром, а сражаться, дабы отомстить и освободить нашу родину. Пусть приходят, когда хотят, и мы окажем им достойный прием". Шотландец приказал своим воинам не покидать свои позиции среди скал, пока он не протрубит в рог. Он подождал, пока реку не перейдет столько врагов, сколько он может уничтожить. Затем раздался сигнал. Стремительная атака шотландцев привела английских солдат в замешательство, когда они пытались развернуться на болотистом вязком берегу. Фаланга копьеносцев Уоллеса подошла к мосту, отрезав англичан, переправившихся на другой берег, от их товарищей по оружию. В течение следующего часа Суррей вынужден был наблюдать избиение своей конницы, которая не могла отступить, поскольку река была слишком глубока для переправы, а единственный мост удерживали шотландцы, с удовольствием рубившие противника на куски. Крессингем был убит, а его кожу победители позже разрезали на лоскуты. Затем началась паника, и оставшиеся англичане бежали не останавливаясь, пока не достигли Берика. Сам Суррей бежал в Йорк. "Мы понимаем,— начиналось письмо из королевской канцелярии,— что граф сейчас находится на пути к нашему дражайшему сыну Эдуарду, который замещает нас в Англии, чтобы поговорить с ним относительно этого шотландского дела". Битва на Стерлингском мосту восстановила независимость Шотландии. Сенешаль и граф Леннокса теперь связали свою судьбу с мятежниками. Данди и Стерлинг капитулировали, и к концу сентября только замки Эдинбурга, Данбара, Роксбурга и Берика оставались в руках англичан. Сам Уоллес захватил город Берик, перебив тех английских купцов, имевших глупость остаться. Пока на севере происходили все эти события, сама Англия очутилась на грани революции. Не успел король отплыть во Фландрию, как маршал и констебль, бросая вызов совету его сына, появились в казначействе и запретили сбор восьмой части, за которую Эдуард заставил проголосовать представителей графств, но на которую не добился согласия у магнатов. От имени всего королевства они объявили ее "налогом по собственной воле" — символом сервитута — и апеллировали к Великой хартии вольностей и Лесным хартиям. В документе, известном как the Baron’s Monstruances, который они прислали Эдуарду в Уинчелси как раз перед самым отплытием короля, магнаты перечислили беззаконные требования короля: призыв на военную службу всех тех, чей доход ниже чем 20 фунтов; высокие пошлины и комиссии "на зерно, овес, солод, шерсть, кожу, рогатый скот и соленое мясо, без каких-либо выплат, на которые они могли бы жить", навязанные его людьми народу; а кроме того, нежелание короля обсудить и добиться согласия на налоги у тех, кто их платит. Однако, как бы сильно они не были обижены, магнаты ориентировались на корпоративное право народа принимать участие в обсуждении таких дел в соответствии с традиционными формами и обычаями, прежде чем новшества, затронувшие их привилегии, не стали законами. Обратившись прямо к простолюдинам — части сообщества слишком слабой, чтобы противостоять ему,— король попытался разделить нацию и по частям разрушить ее права. Будучи защитниками традиций королевства, магнаты, как и их предшественники, говорили и действовали за всех. В течение нескольких недель, в то время как регентский совет пытался созвать народное ополчение южных графств и собрать парламент в октябре, казалось, что вновь собиралась разразиться гражданская война, как тридцать лет назад. Но баронов поддерживали все, кто пострадал от поборов и деспотичного правления последних трех лет, и, что самое важное, лондонцы, которые уже десять лет жили без мэра и дважды встречали отказ, когда обращались с прошениями о восстановлении их привилегий. Несмотря на примирение архиепископа с королем, они также получили поддержку церкви. 21 сентября, прежде чем отправиться в Вестминстер во главе своих слуг, магнаты держали свой собственный предварительный парламент в Нортгемптоне, на котором составили не идущий на компромиссы список требований против произвольных пошлин и управления, известный как De Tallagio non Concedendo. Затем пришли вести из Шотландии. Потрясение восстановило национальное единство. 10 октября мальчик-регент и его совет встретились с лидерами баронов и согласились с самыми умеренными их требованиями. Было гарантировано прощение тем, кто отказался служить за границей, а должности маршала и констебля были возвращены Норфолку и Херефорду. Хартии были подписаны, официальная запись беззаконных податей и реквизиций была вычеркнута, а maltote на шерсть был отменен. Было оговорено, что впредь никакие другие налоги, кроме обычных феодальных выплат и "древних и великих пошлин" на шерсть, установленных в самом начале правления Эдуарда, не будут назначены без "всеобщего согласия всего королевства и к общей пользе каждого". В ноябре были предприняты первые шаги по возвращению гражданских свобод Лондону. Король, находившийся в Генте, помедлив три дня, принял капитуляцию своего совета. Он ничего больше не мог поделать, если хотел предотвратить гражданскую войну и вернуть Шотландию. В ответ магнаты согласились выплачивать девятую часть, а духовенство — "добровольно" предложило пятую часть от находящихся под угрозой северных провинций и десятую — от южных. К этому времени шотландцы перешли границу и опустошали Нортумберленд и Камберленд. За три недели "богослужения прекратились в каждой церкви и в каждом монастыре от Ньюкасла-на-Тайне до Карлайла". От перехода Тайна захватчиков остановили только снежная буря и мужество епископа Даремского. В Хексгеме, говорили, только личное вмешательство Уоллеса спасло жизни монахов у алтаря. Восстание под его руководством также спасло Англию от гражданской войны и заставило короля уступить своему народу принцип опроса и согласия, которому он противился в начале своего правления, и от чего зависела истинная сила его королевства. По словам историка государственного устройства, Эдуарду "жестоко напомнили об изменении смысла монархической традиции и об усиливающейся, а не уменьшающейся, зависимости короля от общин королевства. Он узнал, что детали сотрудничества имеют значение, так же, как и принцип. Каждое новое требование правителя должно быть утверждено с согласия людей". Все, что теперь ему оставалось делать,— это вернуться в Англию и вновь покорить шотландцев. Три года потребовалось Эдуарду, чтобы добиться цели: вести армию на континент, а единственным результатом стала потеря Шотландии и отчуждение подданных. Деньги, которые он выжал из англичан, чтобы поддержать своих союзников, не дали ему возможности добиться цели. Даже преданность Фландрии, на которую он возлагал столь большие надежды, не принесла ничего кроме напрасных трат и катастрофы для фламандцев, так как Филипп Красивый отреагировал на это вторжением в пределы этой области и захватом нескольких городов, включая Лилль, в то время как Брюгге попал в руки leliants — "людей лилии" — приверженцев Филиппа. Даже в Генте, зимнем штабе Эдуарда, склонность его валлийских воинов к грабежу, отвратила от них местных жителей. Заключив перемирие с французским королем, который оставил за ним все, что тот приобрел, в марте 1298 года Эдуард вернулся в Англию. Он направился в Йорк, где устроил свой двор, казначейство и суды до той поры, пока шотландцы не сдадутся. Северные бароны к тому времени освободили осажденные замки Берика и Роксбурга, но судьба остальных все еще была в руках Уоллеса. Несмотря на свое низкое происхождение, победитель при Стерлигском мосту был прославленным главой страны, управляя ею как "страж королевства и вождь армий" именем короля Иоанна, чей племянник, Иоанн Комин Рыжий — сын одного из претендентов на корону,— присоединился к нему. Хотя большинство других шотландских аристократов до сих пор держались в стороне, они не отозвались на призывы короля прибыть в Йорк. Среди них был и молодой Роберт Брюс, граф Каррика. Эдуард не придал значения мятежным лордам и сконцентрировал все силы для удара по Уоллесу. Когда обозы, везущие правительственные записи и свитки, тряслись по неровной дороге в Йорк, король собрал самую большую армию, которая когда-либо входила в Шотландию со времен Римлян. На Пятидесятницу он созвал парламент, на котором помирился с маршалом и констеблем, настаивавшими на дальнейшем утверждении хартий — требовании, которое он отверг как ставящее под сомнение его честь. Еще до конца июня, после паломничества к мощам Св. Иоанна Беверлейского, приготовления к кампании были завершены. Всего было собрано 2400 всадников и 29000 пеших воинов. Не всем воинам сразу же хватило вооружения; как на поле боя, так и по пути уровень дезертирства в средневековой армии был очень велик. Но когда Эдуард пересекал границу в начале июля, его войско достигало 12,5 тысячи пехотинцев и лучников и более двух тысяч всадников, а кроме того, войско сопровождал огромный обоз из телег с припасами, ремесленники и прочий сброд. Восемь графов следовали с Эдуардом: маршал и констебль, старый Суррей, наместник Шотландии, новый муж графини Глостера Ральф де Мортемер, Арундель и Гай Уорикский, который только что наследовал своему отцу. Все они привели свою часть рыцарей и воинов, также и молодые графы Ланкастера и Пемброка, оба еще не достигшие совершеннолетия, жаждавшие славы — племянник и кузен короля. Только один шотландский граф, Ангуса, присутствовал, но великолепный епископ Бек вел военных держателей Дарема, а лорд Перси Олнвикский — людей из Нортумберленда и Уэстморленда. Это было величественное зрелище: тысячи флагов и знамен трепетали на ветру, важно выступали рыцари на боевых конях, закованные в латы с головы до пят, с огромными копьями и украшенными гербами щитами; кольчуги и оружие, старательно отполированные пажами, так угрожающе сверкали на солнце, что их было видно в отдаленных шотландских холмах. За ними шла пехота, сформированная ветеранами валлийских войн, такими, как Грей Ратинский и Уильям де Фельтон, или собранные королевскими военными комиссарами по шерифским свиткам английских северных графств, во главе которых ехали тысячники, сотники и пятидесятники — полковники, капитаны и лейтенанты: маленькие, внимательные, неугомонные люди, вооруженные копьями и длинными ножами,— паршивые овцы в родных деревнях и на фермах, чаще скачущие на лошади, нежели идущие пешком, и всегда готовые использовать малейшую возможность грабить, дезертировать или объединяться для битвы или мятежа со своими многоязычными собратьями по оружию. Там были группы смуглых конных гасконских арбалетчиков и одетых в зеленые куртки лучников из Гвента и Чеширского и Шервудского лесов, с огромными луками и связками стрел; хобелары в шлемах — или легкие уланы — скачущие на низкорослых лошадях и носящих латные рукавицы, кожаные камзолы, но не имеющие при себе никакого оружия; кузнецы, оружейники, мастера по изготовлению луков и стрел, саперы для осадных операций, шатерщики, чьей задачей было ставить палатки для вельмож; повара и дворецкие, музыканты с длинными свирелями, барабанами и блестящими инструментами; хирурги, капелланы и важные чиновники короля и магнатов с вьючными лошадьми, нагруженными свитками и коробками. И в длинном извилистом кортеже, в котором были собраны воедино элементы нового национального государства и старого феодального, с которым Эдуард и вел войну, окруженный гвардией рыцарей и конных лучников ехал король, даже в седле возвышавшийся над своей свитой, широколобый и с благородной сединой. Когда это великое войско подтягивалось вдоль побережья к Эдинбургу, Уоллес, расположив свой фланг в Селкирском лесу, отступал, собирая все съедобное на своем пути. В продвижении средневековой армии к сражению, существовала только одна важнейшая необходимость и три неизбежных зла. Была необходима дисциплина, а наибольшие препятствия заключались в дезертирстве, болезнях и недостатке продуктов питания. Размер англо-валлийского войска сделал его чрезвычайно зависимым от средств сообщения. Флот, который должен был доставлять провизию, опаздывал из-за неблагоприятных ветров, и после продвижения за Эдинбург Эдуарду пришлось задержаться почти на две недели, пока епископ Даремский осаждал Дерлетон и два соседних замка, которые встретились ему на пути. Во время вынужденной задержки нрав короля раскрылся в разговоре, который он держал с рыцарем, посланным епископом, чтобы объяснить Эдуарду причины затруднений. "Возвращайся,— сказал король,— и скажи епископу, что как пастырь он хороший человек, но его добродетель не к месту при решении этой задачи. Ты — жестокий человек, и я несколько раз упрекал тебя за то, что ты слишком свиреп и из удовольствия убиваешь своих врагов. Но сейчас иди и забудь свои опасения: я не буду обвинять тебя, но благословлю. И остерегайся показаться мне на глаза, прежде чем предашь огню все три замка". Рыцарь спросил своего государя, каким образом выполнить приказ. Король ответил: "Ты просто сделаешь это, и обещай, что выполнишь". Когда Дерлетон был взят, королевская армия смогла двинуться в сторону Линлитгоу. Но ей до сих пор катастрофически не хватало продовольствия, так как транспорт не мог обеспечить такое большое войско в истощенной стране, и, пока задержанный ветрами флот не мог покинуть Тайна, солдаты Эдуарда жили впроголодь. Валлийские лучники угрожали дезертировать, и между ними и английскими собратьями по оружию произошла стычка. 21 июля король намеревался приказать отступать в Эдинбург, как до него дошла весть о том, что шотландцы выходят из леса с намерением атаковать. "Да благословит Бог тех, кто каждый раз выводит меня из затруднительных положений,— воскликнул он,— им не надо следовать за мной, так как я сам встречу их и в этот самый день". В ту ночь голодные англичане расположились бивуаком на поле битвы, люди спали на своих щитах, и выносливый король был среди них, лошади паслись рядом с хозяевами. Сразу после полуночи раздался сигнал тревоги, и в темноте Эдуарда помял его конь, когда он намеревался вскочить в седло. С двумя сломанными ребрами он скакал среди войск, чтобы вернуть уверенность и возобновить дальнейшее наступление на рассвете. Вскоре после восхода шотландские и английские патрули неожиданно столкнулись около Фолкерка, и вскоре взгляду Эдуарда и его войска открылись отряды Уоллеса, выстроенные для сражения на нижних склонах холма. Уоллес был превосходным бойцом и показал себя прекрасным командиром. Лишь несколькими неделями ранее, с замечательным предвидением, он предвосхитил планы Эдуарда, послав маленький мобильный отряд, чтобы осадить Карлайл и предотвратить снабжение похода на юго-восток, где молодой Брюс вновь связал свою судьбу с мятежниками. Но теперь он столкнулся с достойным противником. Эдуард был столь же великим воином, что и Уоллес, но численно его войско превосходило шотландское. Уоллеса обманули оптимистичные уверения, что положение англичан гораздо хуже, чем было на самом деле. Он совершил ошибку, отказавшись от стабильного положения в лесу и вызвав короля на бой, вместо того чтобы оставить его умирать с голоду. Однако Уоллес с прежней осторожностью готовился к битве. Зная, что ему вновь придется столкнуть пехоту с вооруженной кавалерией, что считалось невозможным вплоть до событий на Стерлингском мосту, храбрый шотландец учил своих людей сражаться, выстроившись в плотные прямоугольники, называвшиеся schiltrons или "щитовые отряды" , выстроивших в три ряда двенадцатифутовые копья, направленные вперед; такое препятствие для кавалерии было фактически невозможно преодолеть. Когда первые ряды сидели на корточках или на коленях, а задний ряд стоял, шилтрон напоминал огромного стального ежа: "Их копья острие к острию
так густы, Уоллес выстроил свою армию в четыре таких человеческих крепости, ощетинившихся копьями, с выставленными кольями и тросами впереди и лучниками между ними. Перед шотландцами, как и при Стерлинге, лежала болотистая земля, замедлявшая ход атакующей конницы. "Я довел вас до края,— сказал он своим людям,— перепрыгните его, если можете". Если Уоллес прибегнул к новой технике ведения боя, чтобы восстановить равновесие между вооруженной кавалерией знати и "неприкрытой" пехотой простолюдинов, его противник, исходя из личного военного опыта, применил еще более грозное оружие. В валлийских кампаниях Эдуард узнал о поразительной мощи длинных луков Гвента. Натягиваемый с помощью силы всего тела, а не только руки, как короткий лук, "тугой, большой и мощный лук" жителей холмов Южного Уэльса, мог стрелять со скоростью, в два раза превосходящей скорость стрелы, и пронзал самые прочные доспехи. Именно по этой причине английский король всегда набирал в свои армии валлийских наемников, во сколько бы они ему ни обходились, и несмотря на беды, причиной которых служила их вздорность. Утром 22 июля 1298 года Эдуард принял вызов шотландцев. Но заносчивые молодые английские лорды из авангарда, не слушая его приказов и презрительно проигнорировав совет Бека (один из них посоветовал ему отправляться на свою обедню), начали атаку еще до того, как подъехал король и лучники успели построиться в боевом порядке. Как и предвидел Уоллес, им не удалось опрокинуть шилтроны. Но они снесли Эттрикских стрелков между ними и заставили отступить с поля битвы маленький отряд шотландской кавалерии. В результате на поле битвы осталась лишь пехота. Затем подъехал Эдуард, чтобы взять бой под контроль и выложить свою козырную карту. Избежав атаки конницы или ответного удара шотландских лучников, королевские стрелки начали осыпать шилтроны стрелами, целясь в каждого по очереди, пока их стрелы пеленой не окутали мертвых и умирающих. Затем в бой вступила тяжелая кавалерия, сметая и убивая всех на своем пути. Вскоре все было кончено. Цвет шотландской армии остался на поле, и, отчаянно сражаясь, Уоллес отступил вместе с выжившими в лес Калландера. Фолкерк положил конец краткому периоду власти Уоллеса. Шотландские лорды позволяли оставаться лидерству в его руках только из-за его успехов, в то время как сами терпели поражения и капитулировали. Для феодальных лордов, с их наследственной монополией возглавлять войска, было трудно вообще воспринимать такого человека в качестве командующего, служить под его началом. Вскоре после разгрома он либо отказался от своего поста регента, либо был смещен, а его место занял племянник Баллиоля, Джон Комин Рыжий, и молодой граф Каррика, Роберт Брюс. Но Уоллес продолжал служить своей стране под их началом и, так как он никогда не шел на компромисс и всегда продолжал борьбу, его влияние оставалось решающим в битве Шотландии за независимость. Уже к прошлогодней кампании он заложил основы ее будущего. Если закованные в броню рыцари, с детства приученные к войне, до сих пор могли давить пеших необученных фермеров и горожан, Уоллес и его легковооруженные пехотинцы доказали, что на том поле, которое они сами выберут, они могут противостоять надменному рыцарству и, без единого рыцаря в своих рядах, привести в замешательство и уничтожить врага. Даже против такого великого воина, как Эдуард, они могли выстоять в продолжительной войне, даже не дав ни одного сражения. Если бы Уоллес не пытался повторить свой прежний успех, он, вероятно, остался бы во главе непобедимой армии, в то время как его противник ничего бы не достиг за исключением непрерывного ряда бесплодных походов. Но даже и так, кроме своей единственной победы, Эдуард не многого добился. Он добрался до Стерлинга, обнаружив его в руинах, а всю округу — опустошенной. Восстановив силы за две недели и послав карательный отряд сжечь аббатство Св. Андрея, он ретировался в Эдинбург, что было единственной альтернативой голоду. Так как Уоллес исчез, король вернулся к своему первоначальному плану: пройти через Селкиркский лес к Эру и Галлоуэю, чтобы наказать графа Каррика. Но и этот замысел провалился из-за предусмотрительности Уоллеса. Так, продовольствие, на которое он рассчитывал, было перехвачено отрядом, посланным ранее великим партизаном в Солуэй, а когда король достиг Эра, то ничего не нашел, кроме обугленных руин замка, который ранее сжег Брюс. Молодой граф, переняв тактику Уоллеса, растворился в горах. И, хотя Эдуард занял его замок Лохмабетон, он вынужден был в начале сентября отступить в Карлайл, так как его люди были истощены и многие дезертировали, начался падеж лошадей. Он мог оставаться в Шотландии чуть больше двух месяцев, и, исключая победы над Уоллесом, король ничего не добился кроме захвата ряда замков на юго-востоке, чьи гарнизоны скоро вновь были окружены партизанскими отрядами и враждебно настроенным населением. Эдуард не питал никаких иллюзий по поводу своего поражения. Когда он достиг Карлайла, то созвал войско для новой кампании в следующее лето, "чтобы продолжить дело в Шотландии против врагов короны и Английского королевства и усмирить их неповиновение и злобу". На тот момент это было единственное, что он мог сделать, так как маршал и констебль, упирая на свои феодальные права, настаивали на возвращении домой, ропща на время, потраченное зря на полях сражений, и на раздачу шотландских земель самым преданным поборникам короля без их совета. Сам Эдуард остался на севере до конца года, отметив Рождество в своих Холдернесских владениях, где он вновь отстроил гавань Уайк-на-Халле. На пасху 1299 года он собрал парламент в Вестминстере. Это было беспокойное собрание, ведь тогда, как он и обещал ранее, король подтвердил хартии своих отца и деда, где были зафиксированы протесты баронов против привилегий Короны на леса. Как все Плантагенеты, Эдуард любил дикие леса, в которых он охотился с детства, и ненавидел, когда вторгались в их пределы. Его симпатии лежали на стороне лесного народа, для которого леса были традиционным средством к существованию и чьи исконные права, как и его собственные, попирались постоянными выкорчевываниями деревьев при расчистке участка под пашню или огораживаньями со стороны его более богатых подданных. Однако у него не было иного выхода, кроме как уступить, так как его лорды отказывались предоставлять любую помощь для шотландской кампании, если он не согласится; кроме того, после пяти лет непрерывных войн, его финансы были в плачевном состоянии. Поэтому он подтвердил хартии и назначил комиссию, чтобы установить требуемые границы, то есть другими словами, чтобы признать неразрешенные расчистки участков под пашню, которые ими были сделаны, и которые они теперь рассматривали как свои собственные. В своем сердце король сохранил надежду на тот день, когда он сможет возвратить свободу действия. И хотя он даровал своим магнатам, так настаивавшим на своих правах, поцелуй в знак примирения, он намеревался получить обратно свою собственность. Первым шагом было продлить перемирие с Францией, дабы прекратить чрезмерные траты на две войны одновременно. К счастью, французский король, хотя и не собиравшийся поступаться своими интересами, к тому времени был в гораздо более сговорчивом расположении духа. Несмотря на свои легкие завоевания во Фландрии и Гаскони, он находил продолжительную войну с союзниками, Германией и Нидерландами, серьезным бременем для страны, чья налоговая система была гораздо менее гибкой и не так легко приживалась на местах, чем английская. Церковь, с ее стремлением к объединению христианского мира, пыталась уладить ссору, и, по настоянию Эдуарда, два короля согласились летом 1298 года представить свой спор о Гаскони на суд папы. Перемирие, таким образом, было возобновлено, и хотя официально государи находились в состоянии войны, династии Франции и Англии, состоявшие в кровном родстве, вновь начали сближаться. Предложения, выдвинутые перед войной, привели к двойному родству: Эдуард и его наследник женились на сестре и дочери французского короля. В сентябре 1299 года в Кентербери, шестидесятилетний благородный вдовец сочетался браком с принцессой Маргаритой Французской. Эта свадьба сулила Шотландии беду. Весной 1300 года "молодожен" в четвертый раз отправился покорять Шотландию. Прежде чем отбыть на север, он остановился в Бери Сент-Эдмундс, где, как всегда, он порадовал монахов своим религиозным рвением и богатыми дарами. Когда он верхом выезжал из ворот, то дважды склонил голову в память королевского святого и отослал назад свой штандарт, чтобы его приложили к каждой реликвии в аббатстве. Его юная королева следовала за Эдуардом до Йоркшира, где в Бротертоне, на берегу Уорф, она родила сына, который должен был стать предком современного герцогского дома Норфолков. С семнадцатилетним Эдуардом Карнарвонским — до сих пор не участвовавшим ни в одной войне — король присоединился к своей армии в Карлайле, где в Солуее находился наготове флот из пятидесяти восьми судов. "Повсюду,— отмечал наблюдатель,— гора и долина были забиты повозками и вьючными лошадьми, припасами и имуществом, палатками и шатрами… Затем, когда все прибыли, они отправились в Сульватлендс (Sulwatlandes), к границе между Англией и Шотландией". Целью Эдуарда был Галлоуэй, где сконцентрировались основные силы мятежников. После захвата Эклфехана и Лохмабена, он повернул в сторону Дамфриса, чтобы очистить пути сообщения, захватив небольшой замок Керлаверок в устье реки Нит. Осада, длившаяся до тех пор, пока не прибыли осадные орудия, легла в основу сюжета геральдической поэмы на французском языке (керлаверокский геральдический свиток). В ней перечислены все рыцари, принявшие участие, простые или раскрашенные шатры, с яркими вымпелами, деревянные хижины, построенные из Нитдейлских лесов и покрытые травами и цветами. Огромные машины забрасывали стены камнями, рыцари, в свою очередь, наступали в своих прекрасных доспехах и с развевающимися над головой яркими знаменами. Замок пал после недельной осады, 15 июля. В течение кампании беспрестанно лил дождь. В Туинхольме, возле Керкудбрайта небольшой английский отряд захватил в плен Сэра Роберта Кейта, наследного маршала, и заставил шотландскую армию под началом графа Бьюкена и Джона Комина Баденохского направиться во "мхи и болота". Хотя захватчики дошли до Уигтауна, они ничего не добились. К концу августа английский король со своей армией, голодные, промокшие и подавленные, вернулись в Карлайл. В то же время шотландцы искали поддержки за границей. Их призывы достигли папы Бонифация, всегда претендовавшего на то, чтобы подчинить себе светских правителей. Пока Эдуард отводил войска из Галлоуэя, архиепископ Уинчелси прибыл в Свитхартское аббатство с письмом из Рима, в котором Шотландия объявлялась папским фьефом, а королю приказывалось освободить Баллиоля и его плененных собратьев, заключить мир и покинуть страну. Шотландия никогда не была, провозглашал папа, английским фьефом. Эдуард был в ярости. "Клянусь кровью Господней,— говорил он дрожавшему примасу, заклинавшему его во имя горы Сион и Иерусалима подчиниться,— ради Сиона я не замолчу и ради Иерусалима я не успокоюсь, но изо всех сил буду защищать свое право". Хотя парламент, собравшийся в Линкольне той зимой, оказался весьма несговорчивым в других вопросах, настаивая на утверждении Лесных хартий и разрабатывая субсидию, состоящую из пятнадцатой начти на имущество, обусловленной временной отставкой казначея, Уолтера Ленгтона, способного, но не популярного епископа Личфилдского, ставшего главным советником Эдуарда, магнаты единодушно поддержали короля, отвергнув папские притязания. "Обычай Английского королевства таков,— отвечал Эдуард папе,— что в делах, касающихся недвижимости королевства, требуется спросить совета у всех, кого это дело затрагивает". В декларации, скрепленной печатями семерых графов и девяносто семи баронов, магнаты от лица общества утверждали, что ни один король Англии никогда не отвечал перед иностранцем за дела, затрагивавшие его светские права, и что владычество над Шотландией принадлежит ему по праву и теперешнему владению. Если, провозглашали они, их владыка король когда-либо и подумал бы о подчинении своих прав решению Его Святейшества, они противились бы со всей силой поступку, столь очевидно тяготеющему к лишению короны наследства. Долгая утомительная борьба за покорение мятежного севера продолжалась. Летом 1301 года Эдуард еще раз вторгся в пределы Шотландии, на этот раз с двумя армиями. Одна, под началом ветерана Генриха Ласи, графа Линкольна, и титулованного командующего, молодого Эдуарда Карнарвонского, которому на последнем парламенте в Линкольне, отец пожаловал титул принца Уэльского, выступив из Карлайла против крепостей Брюса на юго-западе, вновь продвинулась до Уигтауна. Так как шотландцы просто отступили в горы, унеся с собой все годное в пищу из долины, военный эффект был равен нулю. "Так как ни один шотландец не сопротивлялся,— возмущенно писал вестминстерский летописец,— ничего славного или даже стоящего похвалы не было достигнуто". Другая армия под началом короля дошла до долины реки Туид и через Селкиркский лес в Клайдсдейл и до Линлитгоу. Здесь вместе со своей королевой Эдуард провел зиму в древнем королевском дворце над проливом Форт. Пока его судьи и чиновники управляли Англией из Йорка, он организовал шотландский поход по примеру уэльской кампании, назначив наместников и шерифов управлять южной территорией пролива Форт как частью северной Англии, разместил в замках английские гарнизоны, пообещав солдатам шотландские земли. Чтобы доказать всю серьезность своих намерений покорить всех "мятежников и предателей" и в качестве символа своей власти над всей Британией, он отметил Новый год пирами Круглого стола в Фолкерке. К этому времени король Филипп ввязался в еще более яростный спор с папой о соответствующих правах над французским духовенством. В результате Бонифаций созвал Генеральный Совет "для реформации королевства и наказания короля", а Филипп отомстил, созвав Генеральные Штаты или национальную ассамблею, чтобы протестовать против папского вмешательства. Увлекшись спором, французский король и его рыцарство потерпели неожиданное поражение от фламандцев, которые, как сицилийцы двадцатью годами ранее, восстали против своих притеснителей. 11 июля 1302 года, сражаясь пешими и вооруженные копьями, горожане и ткачи городов Брюгге и Гента при Куртре сделали то же самое, что фермеры Уоллеса в Стерлинге, и, к удивлению всей Европы, нанесли поражение надменной феодальной коннице, которая правила простолюдинами в течение трех веков. Воодушевленный унижением французов, папа той осенью обнародовал буллу — Unam Sanctam,— которая ознаменовала высшую точку папских претензий, объявив в ней, что "необходимо для спасения, дабы все люди стали бы подданными Римскому престолу". А завершил ее он угрозой отлучить французского короля от церкви. Чтобы заручиться поддержкой английского короля против Бонифация, Филипп теперь уступил Эдуарду то, к чему он так долго стремился. Ему было все сложнее держать в подчинении гасконцев, предпочитавших правление своего английского герцога. И после того как простой народ Бордо успешно восстал против его чиновников зимой 1302 года, французский король предложил восстановить герцогство. В то же время он согласился отказать в поддержке своим шотландским протеже, союзничество с которыми до сих пор мешало формальному примирению с Англией. 20 мая 1303 года в Париже было заключено соглашение, и Эдуард принес оммаж по доверенности за свой возвращенный фьеф. Дезертирство Франции оставило шотландцев без поддержки. Добиваясь расположения Эдуарда в своем столкновении с Филиппом, папа, в свою очередь, отрекся от них, лишив своего заступничества покровителя Уоллеса, епископа Глазго, которого он назвал "камнем преткновения", и приказав шотландским прелатам порицать свою паству за мятеж против его "дорогого сына во Христе, короля Эдуарда". Шотландские посланники в Париже на первых порах храбрились, написав хранителям Шотландии, что французский король до сих пор неофициально их друг, и уговаривая не отчаиваться, а продолжать борьбу. "Если бы вы знали,— добавлял он,— какая слава пришла к вам со времени последнего сражения против англичан, вы бы возликовали". Это было упоминание о февральской схватке, в которой Джон Комин и Саймон Фрейзер недалеко от Эдинбурга, в Росслине, напали из засады на небольшое войско под командованием наместника Эдуарда, Джона Сегрейва. Вице-короля захватили в плен, и он единственный избежал унизительной смерти. Но это была последняя победа шотландцев. Так как Франция вышла из борьбы, они теперь были полностью в руках Эдуарда. Все силы государства, седьмая или восьмая часть населения, были мобилизованы, чтобы сокрушить их. Недавно король получил от иностранных купцов, торгующих с Англией, новый важный источник дохода, чтобы финансировать кампанию. Собрав их представителей в Виндзоре 1 февраля 1303 года, он обговорил с ними хартию — "Купеческую хартию",— освобождающую их от пошлин — "причального сбора, платы за проезд через мост и выпас свиней", а также от ограничительных и ревностно антииностранных правил лондонского Сити, предоставив им собственный суд и право на предоставление пятидесяти процентов судей во всех случаях, кроме важнейших. В ответ они обещали ему увеличение пошлин на импорт вина и экспорт шерсти, кожи и других товаров. Эти новые или "мелкие пошлины" — так их называли в отличие от "великих пошлин", гарантированных английскими купцами в 1275 году, позже стали известны как корабельный сбор и пошлина с веса. Так как новые сборы падали только на иностранных торговцев и не имели результатом снижения цен на английскую шерсть, они были гораздо менее непопулярны, чем maltote шестилетней давности. Благодаря этому Эдуард еще раз смог вторгнуться в пределы Шотландии. В июне 1303 года он пересек реку Форт с помощью трех сборных плавучих мостов, привезенных морем из Линна. Миновав Стерлинг, к середине месяца он достиг Перта. К сентябрю он был у пролива Форт. Его продвижение было медленным и систематическим, и любой город, оказывавший сопротивление, сжигался дотла. Только Брехинский замок держался, его комендант, Сэр Томас Моль, противостоял королевским осадным машинам пять недель и, умирая, проклял любого преемника, если тот окажется настолько трусливым, что сдастся. Даже самый отважный из мятежных лордов теперь сдался. Молодой граф Каррика, изнуренный борьбой со своим соперником, Баллиолем, вновь вспомнил о вассальной преданности, присоединившись к своему отцу, остававшемуся верным Эдуарду все это время. Епископы Глазго и аббатства Св. Андрея и оставшиеся Хранители, Комин и де Сулис, последовали его примеру. Из Дамфермлайнского аббатства — сердца старой королевской Шотландии — король-победитель пообещал сохранить жизнь и свободу всем, кто сложит свое оружие, за исключением семерых. Шестеро из них были приговорены к недолгим срокам изгнания. Седьмому, Уильяму Уоллесу, было приказано безоговорочно прибыть в распоряжение короля. Непреклонный герой отказался. Он остался в лесу и вересковых зарослях вместе со своим отрядом изгоев, и, когда друзья начали уговаривать его сдаться, процитировал строки, восхваляющие свободу, которые он выучил еще ребенком. "Если все люди Шотландии,— говорил он,— подчинятся королю Англии или лишат друг друга свободы, я и мои товарищи, желающие сохранить верность мне, будут стоять за свободу королевства". Несколько месяцев держался Стерлингский замок с гарнизоном в пятьдесят человек под началом Сэра Уильяма Олифанта — единственная крепость, до сих пор оказывавшая сопротивление Эдуарду. Его падение под королевскими таранами преподносилось как зрелище. В одном из домов города построили балкон, откуда королева и ее свита могли наблюдать за loup de guerre или "волком войны", обстреливающим стены замка. После капитуляции замка, в августе, король отправился на юг, приказав, чтобы к Рождеству ему доставили Уоллеса. В то же время казначейство и суды вернулись в Вестминстер. Здесь, в феврале 1305 года, был собран парламент всего острова, который посетил и Роберт Брюс в качестве английского барона. По его совету, поддержанному епископом Глазго Уишуотртом, было решено, что десять представителей шотландских владений — два графа, два епископа, два аббата, два барона и еще два человека, выбранных "простолюдинами",— будут заседать в английском парламенте, чтобы служить, как и двадцать англичан, советом завоеванного севера, пока не будет издан постоянный закон. Между тем Брюс, епископ Уишарт и Джон Мобрей были назначены Хранителями. Позже тем же летом был схвачен Уоллес. Шотландская знать присоединилась к поискам, за его голову было назначено денежное вознаграждение, и храбрый шотландец, не собиравшийся сдаваться, был вынужден скитаться из одного укрытия в другое. 5 августа его предали недалеко от Глазго. Доставленный на юг через семнадцать дней, он был проведен по улицам Лондона в сопровождении мэра и шерифов. На следующий день, 23 августа 1305 года, его судили в Вестминстер-холле (место, на котором он стоял, увенчанный смехотворным венком из лавровых листьев, до сих пор можно видеть) и объявили виновным в измене, убийстве и грабеже. Ему было запрещено защищаться, он отверг то, что он когда-либо клялся в преданности английскому королю или совершил что-нибудь, что могло бы сделать его предателем. Приговоренного к повешению, четвертованию, его протащили четыре мили на повозке к Тауэру и оттуда через Олдгейт к виселице "у вязов" в Смитфилде, где "повесили на петле, а затем дали упасть полуживому, отрезали половые органы, вырвали кишки и предали их огню". Его голову насадили на кол на Лондонском мосту, а части тела выставили на обозрение в главных северных городах — Перт, Берике, Стерлинге и Ньюкасле. Что-то, пришедшее с ними, укоренилось, по словам Эндрю Ланга: "как дикий цветок Уоллес был первым из длинного ряда христианских патриотов, умерших за идею национальной независимости. Покинутый лордами и прелатами Шотландии и почти всеми членами своего рыцарского класса, он остался жить в легендах и балладах простого народа, который он вел за собой. В XV веке бард Слепой Гарри высказал на родном языке неискоренимую веру крестьян Шотландии в его подвиг: "Шотландию он освободил и
залатал ее раны, Именно это после вечерней летней прогулки в Легленский лес в 1793 году вдохновило величайшего из шотландских крестьян написать песню о своем "достойном" герое. Песня Бернса "Scots wha hae" ("Слава Шотландии") до сих пор воспевает честь Шотландии, и люди решают отстаивать или пасть за свободу. |
