Франц Кюмон
Восточные религии в Римском язычестве

Глава I
Рим и Восток. – Источники.

Нам нравится считать себя наследниками Рима, и мы с легкостью убеждаем себя в том, что латинский гений, вобрав в себя греческий дух, осуществлял в античном мире интеллектуальную и нравственную гегемонию, сравнимую с той, какая впоследствии перешла к Европе, и навсегда наложил глубокий отпечаток на культуру всех народов, подпавших под власть кесарей. Полностью отрешиться от этого трудно, да и отказаться от аристократических замашек нелегко. Нам тяжело поверить, что Восток не всегда довольствовался, более или менее, зависимым положением, от которого он сегодня медленно оправляется, и мы с готовностью приписываем древним жителям Смирны, Берита и Александрии те же недостатки, которые мы наблюдаем у нынешних левантинцев. Рост восточных влияний на фоне упадка Империи часто расценивается как пагубное явление, симптом медленного разложения античного мира. Даже сам Ренан, по-видимому, не вполне отрешился от этого старого предрассудка, когда написал об этом следующие слова: "более старая и обветшавшая цивилизация неизбежно заражала своим гниением более молодую".

Но если рассматривать реальные факты, сохраняя хладнокровие и не поддаваясь оптическому обману, во власти которого мы воспринимаем непосредственно окружающие нас предметы в увеличенном виде, вырабатывается совершенно иное убеждение. На Востоке Рим, безусловно, обрел точку опоры для своего военного могущества: на Дунае и Рейне всегда размещались более крупные, более доблестные и более дисциплинированные легионы, чем на Евфрате и Ниле. Но, даже до того, как Константин перенес на Восток центр тяжести своей политической власти, индустрии и богатства, в основном, именно там, причем как раз в областях со "старой цивилизацией", обнаруживается техническое мастерство, художественная плодовитость, мудрость и, наконец, науку.

В то время как Греция, обедневшая, униженная, истощенная, влачила жалкое существование, Италия обезлюдела и была не в состоянии себя прокормить, а другие провинции Европы едва успели выйти из состояния варварства, Малая Азия, Египет и Сирия собирали огромные урожаи, которые обеспечивали им мир с римлянами. Их промышленные города продолжали и развивали все традиции, создавшие их былое величие. Экономическая активность этих важных стран-производителей и экспортеров соотносилась и с более интенсивной интеллектуальной жизнью. Они преуспевали во всех профессиях, кроме воинской, и их превосходство бросалось в глаза даже недружелюбно настроенным римлянам. Мираж восточной империи будоражил воображение этих верховных хозяев мира. Похоже, именно этой мыслью руководствовался диктатор Цезарь; триумвир Антоний попытался ее реализовать, а Нерон подумывал снова перенести свою столицу в Александрию. Волею судеб, Рим, строившийся на силе своих армий и созданной им правовой системе, подпал под моральное влияние более развитых народов, даже при том, что долгое время сохранял свой политический авторитет. С этой точки зрения, в общих чертах, история империи в течение трех первых столетий нашей эры характеризуется как "мирное вторжение" Востока на Запад.

Эта истина становится еще более очевидной по мере более подробного изучения различных аспектов римской цивилизации, и, прежде чем перейти к конкретной теме, которая и станет предметом этих очерков, мы позволим себе осветить с нескольких сторон ту медленную метаморфозу, частным феноменом которой является проповедь восточных культов.

Прежде всего, подражание Востоку проявляется в политических институтах. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить то, как происходило управление империей в момент воцарения Августа, с тем, каким оно стало при Диоклетиане. С возникновения принципата Рим властвовал над миром, но не управлял им. Он до минимума сократил количество своих чиновников; его провинции – лишенные политической организации союзы городов, в которых он довольствовался созданием полиции, – были больше похожи на страны, находящиеся под протекторатом, чем на завоеванные земли. Лишь бы в них поддерживалась безопасность, лишь бы граждане, чиновники или купцы, могли вести там свои дела, а остальное для Рима почти не имело значения. Он не обременял себя заботами об организации общественных служб, предоставляя широкую автономию городам, уже существовавшим на подвластных ему землях, или созданным по его образу и подобию. Налоги взимались банковскими синдикатами, общественные земли за плату сдавались в аренду хозяевам; даже сама армия до реформ Августа не была постоянной и штатной: теоретически, она формировалась из отрядов, созываемых в виду военной кампании и распускаемых после победы.

Римские институты остаются сугубо городскими: они лишь с трудом применимы к огромной территории, на управление которой претендуют. Это очень неповоротливая машина, неспособная работать без перебоев, недоразвитая система, которая не могла остаться такой, какой была, и не осталась.

Что же мы видим тремя веками позже? Жестко централизованное государство, в котором надо всей иерархией чиновников стоит абсолютный монарх, почитаемый как божество и окруженный многолюдным двором; все местные свободы отняты у городов в пользу всемогущей бюрократии, да и сама древняя столица раньше прочих лишена своей автономии и отдана во власть перфектов. Помимо городов монарх, чье собственное богатство совпадает с финансами государства, является собственником огромных владений, управляемых интендантами, население которых состоит из колонов, прикрепленных к земле. Армия, в значительной степени, состоит из иностранных наемников, профессиональных солдат, получающих в качестве жалования или награды землю, на которой живут. Все эти и еще многие другие черты сближают римскую империю с древними восточными монархиями.

И пусть не говорят, что одинаковые причины производят одинаковые следствия, и что, в истории, одного сходства недостаточно, чтобы доказать наличие влияния. Воздействие Востока и, в частности, Египта, мы улавливаем каждый раз, когда нам удается точно проследить последовательные изменения какого-то отдельного института. Рим, который, как и Александрия, превратился в огромный многонациональный город, был преобразован Августом по примеру столицы Потолемеев. Налоговые реформы кесарей, как и налоги на продажи и наследование, составление кадастра и введение прямого налогообложения, имели в качестве образца очень совершенную финансовую систему Лагидов, и можно утверждать, что из того же самого источника, через римлян, переняла свою административную систему современная Европа. Императорские поместья, saltus, которые возделывались арендаторами, низведенными до положения рабов и подчиненными прокуратору, были учреждены в подражание тем имениям, которые некогда принудительно обрабатывали подданные азиатских владык, понукаемые чиновниками. Продолжить этот ряд примеров было бы нетрудно. Абсолютная монархия, одновременно теократическая и бюрократическая, наподобие таких государств александрийской эпохи, как Египет, Сирия и даже Малая Азия, была идеалом, в соответствии с которым обожествленные кесари мало-помалу выстраивали римское государство.

Рим, и в этой заслуге ему отказать нельзя, выработал частое право, логически обосновал ясно сформулированные принципы, призванные стать фундаментальным законом всех цивилизованных обществ. Но даже в области частного права, в которой оригинальность Рима неоспорима, а первенство неприкосновенно, недавние исследования выяснили то, как цепко эллинистический Восток держался за свои древние юридические нормы, как сопротивлялись унификации, которая так никогда и не была осуществлена, разве что в теории, локальные кутюмы, являющиеся своего рода жизненным пространством нации. Более того, было доказано, что прогрессивное изменение древнего ius civile как раз происходило под влиянием этих эффективных принципов провинциального права, которые иногда возводились в нравственную ценность, стоящую выше римских норм. Да и как могло быть иначе? Разве не были выходцами из Сирии многие прославленные юристы – Ульпиан Тирский, Папиан Гемезийский? И разве не возрастало постоянно, начиная с III в., значение Бейрутской правовой школы, пока, наконец, в V в. она не превратилась в самый блестящий центр юридической науки? Так, левантинцы извлекли выгоду даже из фамильного поля, распаханного Сцеволами и Лабеонами.

В суровом святилище Права Восток занимает еще лишь подчиненное положение, в других областях его авторитет преобладает. Практический разум римлян, сделавший из них прекрасных юристов, мешал им быть глубокими учеными. Они мало ценили чистую науку, к которой были малоспособны, и можно отметить, что повсюду, где устанавливалось их прямое владычество, ею переставали серьезно заниматься. Великие астрономы, великие математики, великие врачи, в большинстве своем являются выходцами с Востока, как, например, великие творцы и защитники метафизических систем. Птолемей и Плотин – египтяне, Порфирий и Ямвлих – сирийцы, Диоскорид и Галиан – азиаты. Все эти науки также оказываются пропитанными восточным духом. Химеры астрологии и магии заставляют признать себя лучшие умы. Философия все больше и больше стремится черпать вдохновение у сказочной мудрости Халдеи и Египта. Утомившись от поисков истины, разум отступает и надеется найти ее в откровении, хранящемся в варварских мистериях. Греческая логика умудряется гармонично сочетать запутанные традиции азиатского жречества.

Так же как и науку, литературу развивают, главным образом, люди восточного происхождения. Нередко приходится обратить внимание на то, что почти все литераторы, которые при Империи слывут наиболее чистыми представителями греческого духа, имеют отношение к Малой Азии, Сирии или Египту. Ритор Дион Хризостом происходит из Прузы в Вифинии; сатирик Лукиан, из Самосата в Коммагене на евфратской границе. Можно было бы перечислить множество других имен. Начиная с Тацита и Светония и до Аммиана мы больше не находим ни одного талантливого писателя, который бы увековечил память о событиях, происходившие в мире в его время, на латинском языке, однако в Вифинии трудится над историей римского народа Дион Кассий Никейский.

Что характерно, бок о бок с этой греческой по форме литературой возникали, возрождались и развивались другие. Сирийский язык, отпрыск арамейского, который при Ахеменидах служил международным языком внутренней Азии, благодаря Барадею (Бар-Дайсану) Эдесскому снова стал языком образованного слоя. Копты вспомнили о том, что говорят на диалектах, произошедших от древнеегипетского языка, и начали настойчиво добиваться их возрождения. К северу от Тавра армяне начали писать на своем варварском наречии и отшлифовывать его. Христианская проповедь, адресованная простому народу, завладела местными говорами и пробудила их от долгого сна. На берегах Нила, как и на равнинах Месопотамии, или в возвышенных долинах Анатолии, она возвещала новые идеи на местных наречиях, до того времени презираемых, а древний Восток, повсюду, где эллинизм не полностью лишил его национальных особенностей, снова стал успешно отстаивать свою интеллектуальную автономию.

Этому подъему в языковой области соответствовало возрождение местного искусства. Ни в одной другой категории идей заблуждение, о котором мы недавно говорили, не было более глубоким и продолжительным. Еще совсем недавно мы жили в убеждении, что "имперское" искусство сформировалось в Риме во времена Августа, а затем постепенно распространило свое влияние на окраины античного мира. Если в Азии оно и претерпело какие-то частные изменения, то они были связаны с воздействиями экзотических культур, безусловно, ассирийской или персидской. Но даже лучшие открытия, например, г-на де Вогю в Хауране, не смогли доказать справедливости этой теории, опирающейся на наше высокомерное представление о первенстве Европы.

Сегодня кажется очевидным, что Рим не дал Востоку ничего или почти ничего, а, напротив, немало от него получил. Оплодотворенная в объятиях эллинизма, Азия в государствах Диадохов произвела многочисленное потомство оригинальных произведений. Древние приемы, открытие которых восходит к халдеям, хеттам и подданным фараонов, были сначала взяты на вооружение завоевателями из империи Александра, которые изобрели богатое разнообразие новых типов, составивших самобытный стиль. Но если в течение трех веков до нашей эры господствующая Греция играла роль демиурга, создающего живые существа из уже существующей материи, в течение следующих трех столетий ее плодовитость исчерпалась, ее творческий гений померк, и тогда древние местные традиции восстали против своей империи и восторжествовали над ней с приходом христианства. Попав в Византию, они там снова расцвели, и их влияние распространилось до самой Европы, где они подготовили возникновение романского искусства в период высокого средневековья.

Итак, Рим был далек от того, чтобы заставить Восток почувствовать свое превосходство, напротив, он его должник. Рим уступал Востоку в точности и объеме технических познаний, в творческой одаренности, в умелости мастеров. Кесари были великими строителями, но часто при этом пользовались иноземными руками. Главным архитектором Траяна, строителя пышных зданий, был сириец Аполлодор из Дамаска.

Эти левантинцы не только научили Италию элегантно решать архитектонические проблемы, вроде постановки купола на прямоугольное или восьмиугольное основание; они привили ей свои вкусы и напитали ее своим гением. Они сообщили ей свою любовь к роскошному декору и буйству красок; они ввели в религиозную скульптуру и живопись сложную символику, любезную их темному и изощренному разуму.

Искусство античности тесно связано с производством, полностью ручным и индивидуальным. Они взаимно проникают одно в другое, совершенствуясь и претерпевая упадок в одно и то же время, одним словом, они неразделимы. Как назвать живописцев, украсивших в александрийском, или, возможно, сирийском стиле стены Помпеи с ее фантастической воздушной архитектурой – ремесленниками или художниками? А золотых и серебряных дел мастеров, также александрийцев, которые вычеканили по окружности фиалов и кубков Боскореала эти легкие орнаменты из листьев, этих выразительных животных, эти группы, полные гармоничной элегантности или насмешливого остроумия? Так, постепенно переходя от произведений промышленного искусства к собственно промышленности, можно и тут отметить такой же рост восточного влияния, показать, каким образом воздействие великих производственных центров Востока обусловило прогрессивные изменения в материальной культуре Европы; можно продемонстрировать и то, как в нашей Галлии внедрение экзотических моделей и приемов привело к возрождению местной старинной техники и придало ее продукции дотоле небывалое совершенство и популярность. Но я боюсь слишком долго останавливаться на теме, на вид столь отдаленной от той, который нам следует здесь заниматься.

Однако было бы важно с самого начала уяснить, что, с какой бы стороны современная ученость ни приступала к своим исследованиям, она неизменно констатирует постепенное замещение итальянской культуры азиатской. Она развивается лишь за счет усвоения элементов, заимствованных из неисчерпаемых запасов "древних цивилизаций", о которых мы говорили в начале. Эллинистический Восток воздействовал, главным образом, через людей и их произведения; он подчинил своему влиянию победителей-римлян так же, как позднее заставил склониться перед ним арабских завоевателей, став цивилизатором ислама. Однако ни в одной сфере его воздействие во времена Империи не было столь решительным, как в религии, поскольку именно оно, в конце концов, привело к окончательному разрушению греко-латинского язычества.

Наступление варварских культов было столь откровенным, столь громким, столь победоносным, что оно не могло остаться незамеченным. Оно привлекало обеспокоенное или благожелательное внимание древних авторов, а, начиная с Ренессанса, им часто интересовались современные ученые. Вот только, может быть, они не достаточно хорошо понимали, что этот религиозный процесс не был изолированным и уникальным явлением, он развивался на фоне и при содействии более общей эволюции, которой, в свою очередь, благоприятствовал. Видоизменение верований было тесно связано с учреждением монархии на основании божественного права, с развитием искусства, с философскими тенденциями – всеми проявлениями мысли, чувства и вкуса.

Именно этот религиозный процесс с его столь многочисленными и столь отдаленными последствиями, мы и хотели бы попытаться эскизно обрисовать в данной работе. Мы попробуем показать, прежде всего, какие причины привели к распространению восточных культов. Затем мы исследуем, в частности, те из них, которые последовательно насаждались и распространялись из Малой Азии, Египта, Сирии и Персии, и постараемся распознать присущие им характерные черты и оценить их значение. Наконец, мы увидим, как они видоизменили древнее идолопоклонство, и какую форму оно приобрело к началу своей главной битвы – против христианства, приходу которого благоприятствовали, даже противясь ему до конца, азиатские мистерии.

Но прежде чем приступить к этой теме, необходимо ответить на первый вопрос. Возможно ли то исследование, план которого мы только что обозначили? На что мы можем опереться, принимаясь за него? Из каких источников мы черпаем свои познания о восточных религиях, прижившихся в римской империи?

Необходимо признать – эти источники недостаточны и еще менее удовлетворительно то, как они используются.

В великом крушении античной литературы, наверное, ничто не пострадало более жестоко, чем языческие богослужебные книги. Некоторые мистические формулы, упоминаемые вскользь языческими или христианскими писателями, кое-какие, по большей части, поврежденные, обрывки гимнов в честь богов, – это почти все, что уцелело от уничтожения. Чтобы получить представление о том, какими могли быть утраченные ритуалы, мы вынуждены обратиться к их имитациям у хора в трагедиях, к пародиям, которые иногда позволяли себе комики, или поискать в магических сборниках плагиаты, которые могли совершить редакторы заклинаний. Но весь этот труд позволит нам увидеть лишь бледное отражение культовых церемоний. Будучи непосвященными, чей удел оставаться у входа в святилище, мы услышим лишь неясные отзвуки священных песнопений, и даже в мыслях не сможем принять участие в совершении мистерий.

Мы пребываем в неведении о том, как древние молились, мы не можем проникнуть в интимную сферу их религиозной жизни, и поэтому некоторые глубины античной души остаются для нас навеки недостижимыми. Если бы счастливый поворот судьбы даровал нам какую-то священную книгу периода конца язычества, то откровения, которые бы в ней содержались, повергли бы мир в изумление. Перед нашими глазами раскрылись бы таинственные драмы, символические акты которых увековечивали страсти богов; и вместе с верующими мы смогли бы сострадать им, оплакивать их смерть, ликовать об их возвращении к жизни. В подобной сокровищнице архаических ритуалов, безвестно хранившей память о забытых верованиях, мы бы сразу нашли едва понятные традиционные формулы на древнем языке, наивные молитвы, порожденные верой первых веков, освященные благоговением последовавших столетий и как будто возвышенные всеми радостями и печалями этих ушедших поколений. В то же время, мы бы прочитали там гимны, претворяющие философскую рефлексию в пышные аллегории или выражающие смирение перед всемогуществом бесконечного, поэмы, которые одни, наряду с излияниями стоиков, прославляющих созидающий и разрушающий Огонь или всецело предающихся божественной Судьбе, могли бы сегодня дать нам какие-то знания.

Но все это исчезло, а мы, в результате, утратили возможность изучать внутреннее развитие языческих культов по аутентичным документам.

Мы бы менее остро ощущали эту утрату, если бы, по крайней мере, располагали работами, которые посвятили бы иноземным богам греческие и латинские мифографы, вроде распространенных книг о мистериях Митры, опубликованных во II в. Евбулом и Палласом. Но средневековому благочестию все эти произведения представлялись лишенными интереса или даже опасными, и, должно быть, поэтому, в большинстве своем, не пережили падения язычества. Сохранившиеся мифологические трактаты, почти всегда уделяют внимание исключительно древним эллинистическим преданиям в передаче классических авторов, и пренебрегают восточными культами.

В целом, в литературе мы находим в связи с этой темой лишь случайные упоминания, мимолетные намеки. В этом отношении историки находятся в состоянии невероятной нищеты. Эта информационная скудость обусловлена, в первую очередь, узостью представлений, характерных в период античности и особенно империи для риторики – жанра, который их и насаждал. Политика и войны государя, драмы, интриги, даже сплетни двора и официального круга интересовали ее гораздо больше, чем великие экономические или религиозные перемены. К тому же, нет периода в истории империи, о котором мы были бы осведомлены хуже, чем о III в., то есть, как раз о том времени, когда восточные культы находились на вершине своего влияния. Начиная с Геродиана и Диона Кассия и заканчивая византийцами, и от Светония до Аммиана Марцеллина, утрачены все произведения, представляющие хоть малейшую ценность, и этот плачевный пробел в исторической традиции особенно гибелен для изучения язычества.

Странное дело, "легкая" литература занимается этими серьезными вопросами гораздо больше. Ритуалы экзотических культов возбуждали остроумие сатириков, а пышность их праздников обеспечивала романистам материал для блестящих описаний. Ювенал высмеивал умерщвление плоти, практикуемое почитателями Исиды; Лукиан в своей "Некюмантии" пародирует нескончаемые очистительные церемонии магов, а Апулей в "Метаморфозах" с пылом неофита и изысканностью ритора живописует сцены инициации в культе Исиды. Но, в целом, в литературе мы находим лишь беглые замечания и поверхностные наблюдения. Даже в бесценном трактате "О сирийской богине", в котором Лукиан повествует о посещении храма в Иераполисе и передает рассказы, услышанные им от жрецов, нет ничего глубокого: он сообщает лишь то, что увидел мимоходом путешественник-интеллектуал, любознательный, а, главное, ироничный.

Чтобы достичь более высокого посвящения и получить менее обрывочное откровение об учениях, проповедуемых восточными культами, нам придется обратиться к свидетельствам, исходящим от антагонистических, но вызывающих равное недоверие фракций – философов и Отцов Церкви. Стоики и платоники часто интересовались религиозными верованиями варваров, и они сохранили для нас сведения о них, представляющие большую ценность. Трактат Плутарха "Об Исиде и Осирисе" – это источник, значение которого признают даже египтологи, так как он помогает им в реконструкции легенд об этих божествах. Но философы почти никогда не излагают чуждых учений объективно и отдельно. Они встраивают их в свои системы в качестве иллюстрации или доказательства; они окружают их личностными интерпретациями, или трансцендентными комментариями; одним словом, они пытаются отыскать в них все свои собственные мысли. Всегда трудно и порой невозможно различить догмы, о которых рассказывают философы, от предлагаемых последними толкований, высказываемых с уверенностью и обычно предельно далеких от истины.

Читая церковных писателей, бесконечно полезных, несмотря на занимаемую ими позицию, следует избегать других ошибок. По исключительной иронии судьбы, сегодня иногда одни эти оппоненты помогают нам восстановить облик того самого идолопоклонства, которое они стремились уничтожить. Тем не менее, они не доставляют нам такого обилия сведений, какого можно было бы ожидать, полагая, что восточные культы были самыми опасными и упорными противниками христианства. Дело здесь не только в том, что Отцы часто говорили об идолопоклонстве с некоторой стыдливостью и предпочитали напоминать о его безобразиях только прикровенно. Кроме этого, апологеты IV в., как мы знаем, нередко отставали от эволюции этих учений, и, опираясь на литературную традицию, эпикурейцев и скептиков, полемизировали, главным образом, с уже упраздненными или забытыми к тому времени представлениями древней религии греков и римлян, пренебрегая живыми верованиями современного им мира.

Тем не менее, некоторые из этих полемистов вели наступление на восточные божества и почитающих их римских сектантов, черпая информацию либо у новообращенных, либо из собственного опыта, так как сами были язычниками в молодости, – таков случай Фирмика Матерна, который, начав с неважного трактата по астрологии, закончил борьбой против "Ошибок мирских религий". Однако нужно всегда задавать себе вопрос, в какой степени они могли знать эзотерические доктрины и ритуальные церемонии, которые держались в строгой тайне. Они слишком шумно хвалились своей способностью раскрыть все эти мерзости, чтобы избежать подозрения в том, что их любознательность натолкнулась на молчание инициированных. К тому же, они были склонны подхватывать всякие клеветнические измышления, объектом которых становились языческие мистерии, как и оккультные секты всех эпох, да и сами христиане.

Короче говоря, литературная традиция не слишком богата и часто не заслуживает большого доверия. Будучи сравнительно обширной в том, что касается египетских культов, поскольку они были радушно приняты в греческом мире эпохи Птолемеев, а Александрия всегда была центром словесности и наук, в том, что касается Фригии, литература уже менее значительна и, хотя Кибела была с давних пор эллинизирована и латинизирована, не может дать почти ничего о сирийских, каппадокийских и персидских культах, за исключением небольшой работы Лукиана о богине Иераполиса.

Недостаточность данных, находящихся в распоряжении ученых, повышает ценность сведений, доставляемых эпиграфическими и археологическими документами, количество которых постоянно растет. Прежде всего, надписи предлагают ту самую надежность и точность, которых порой недостает высказываниям писателей. На их основании можно делать важные выводы о времени распространения и исчезновения различных культов, об их ареале, характере и социальном положении их последователей, священной иерархии и жречестве, устройстве общин верующих, приношениях богам и церемониях, совершаемых в их честь, одним словом, о гражданской и профанной истории этих религий и, в определенной мере, их ритуалах. Но лаконичность лапидарного стиля, постоянное повторение шаблонных формул, делает тексты этого рода малопонятными, а иногда загадочными. По поводу таких посвящений, как, например, надпись Nama Sebesio, выгравированная на огромном митраистском барельефе, хранящемся в Лувре, пишутся все новые диссертации, которые, однако, ни на шаг не приближают нас к их объяснению. К тому же, эпиграфика, как правило, дает нам лишь очень немногочисленные свидетельства о богослужении и почти никаких по поводу учения.

Археология должна приложить усилия, чтобы восполнить огромные пробелы, оставленные письменной традицией; ведь, в основном, именно памятники искусства до сих пор собираются недостаточно заботливо и интерпретируются недостаточно методично. Изучая расположение храмов и религиозную утварь, которая их украшала, можно прийти к тому, чтобы в то же самое время распознать некоторые богослужебные церемонии, совершавшиеся в их стенах. С другой стороны, критическая интерпретация изображений позволяет с достаточной долей уверенности воссоздать некоторые священные предания и одновременно выяснить какую-то часть теологии мистерий. В отличие от греческого, религиозное искусство конца языческой эпохи не ставит перед собой задачу, или эта задача для него не более чем второстепенна, возвышения душ через созерцание идеала божественной красоты. Храня верность традициям древнего Востока, оно желает, прежде всего, наставлять и просвещать. Оно разворачивает историю божества и мироздания в циклах рисунков, символически отображая изощренные теологические концепции, или даже некоторые учения светской науки, вроде положения о борьбе четырех элементов. Точно так же, как и впоследствии, в средние века, художники Империи, будучи выразителями мысли жречества, наставляли верующих через образ, делая самые возвышенные идеи понятными для самых неразвитых умов. Но чтобы расшифровать эту мистическую книгу, страницы которой разбросаны по нашим музеям, мы должны изо всех сил искать ключ к ней, и мы не сможем призвать себе в проводники и толкователи какого-нибудь Винсента из Бовэ эпохи Диоклетиана так, как будто перед глазами у нас изображения наших готических соборов, подобные великолепным энциклопедиям. Наше положение нередко сравнимо с тем, в каком окажется в 4000 году ученый, который будет писать о Страстях по изображениям крестного пути, или изучать почитание святых по статуям, обнаруженным в руинах наших церквей.

В том, что касается восточных культов, результаты лишь этих исследований, проведенных с большой тщательностью в классических странах, поддаются косвенной проверке, и в этом их большое преимущество. Сегодня мы более или менее сносно знаем древние религии, бытовавшие в Египте, Вавилонии и Персии. Прочитаны и достоверно переведены иероглифы с берегов Нила, клинописные таблички Месопотамии и священные книги, зендские или пехлевийские, зороастризма. Их расшифровка, наверное, обогатила историю религий еще больше, чем историю политики или цивилизации. Также и в Сирии, раскрытие арамейских и финикийских надписей, раскопки, проведенные в храмах, в определенной мере, восполнили недостаток сведений, сообщаемых Библией или греческими авторами, писавшими о семитском язычестве. Даже Малая Азия – я имею в виду плато Анатолии – начинает раскрываться перед исследователями, хотя здесь почти все крупные святилища, Песинунт, и еще два – Коман и Кастабала, пока остаются погребенными под развалинами. Таким образом, мы уже можем дать себе достаточно ясный отчет в том, какова была вера некоторых стран, откуда к римлянам пришли восточные мистерии. В действительности, эти изыскания еще не достаточно продвинулись для того, чтобы можно было с точностью установить, в какой форме бытовала эта религия в разных странах в тот момент, когда они вошли в соприкосновение с Италией, и мы рискуем совершить самые нелепые ошибки, пытаясь сопоставить обычаи, возможно, разделенные тысячами лет. Задача будущего будет заключаться в том, чтобы установить здесь жесткую хронологию и определить, в какой фазе находилась эволюция верований во всех регионах Леванта к началу нашей эры, а затем соотнести их, не нарушая связи, с мистериями, практиковавшимися в латинском мире, которые постепенно раскрывают свои секреты благодаря археологическим исследованиям.

Мы еще далеки от того, чтобы прочно спаять все годы этой длинной временной цепи; за пределами Средиземноморья востоковеды и классические филологи еще не могут рассчитывать на помощь. Мы пока приподняли лишь один угол покрывала Исиды, и с трудом приобщились к откровениям, которые некогда были предназначены для благочестивой элиты. Тем не менее, сегодня мы уверенным шагом подошли к вершине, откуда уже видно широкое поле, которое распашут наши преемники. В ходе этих лекций я бы хотел попытаться обобщить важнейшие результаты, достигнутые наукой XIX в., и сделать на их основании некоторые выводы, которые могут оказаться предварительными. Вторжение восточных культов, разрушившее древние религиозные и национальные идеалы римлян, не менее глубоко изменило общество и управление Империей, и на этом основании заслуживает внимания историка, даже если бы оно не предвещало и не готовило конечной победы христианства.