Оскар Уайльд
Полное собрание стихотворений и поэм

ПРЕДИСЛОВИЕ

Грустно констатировать, но легенда об Уайльде оказалась более живучей и менее смертной, чем его творчество. Сам Уайльд хотел как раз обратного. При всей любви к мифотворчеству, к созданию вокруг себя мифа, он наверняка предпочел бы, чтобы его в первую очередь читали. Для легенды о денди годится и вполне забытый Джордж Бреммель, воспетый тоже забытым (хотя куда менее справедливо) Барбэ д’Оревильи. В поисках славы Уайльд обрел славу.

Только слова — "Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю" (Георгий Иванов) применительно к Уайльду сбылись с точностью до наоборот: легенда об Уайльде как о человеке поглотила и заслонила большую часть того, что им написано. Как поэт — за единственным исключением созданной в тюрьме поэмы — Оскар Уайльд умер для современного читателя. Что ж, придется воскрешать.

Продолжая эпиграф — относящийся все-таки к первым годам ХХ века, — надо сказать: слыхали про Уайльда все. Даже, пожалуй, все знают, что он стихи писал. В середине 70-х годов издательство "Художественная литература" готовила три из пяти "билингвальных" томов — "Европейская поэзия XIX–ХХ веков". И в том, посвященный XIX веку, составитель английского раздела скромно вставил два небольших стихотворения Уайльда. Состав книги пошел на рецензию в Институт мировой литературы, оттуда же последовал грозный оклик: "Два стихотворения Уайльда — убрать. Вставить — одно, "Баллада Редингской тюрьмы", — без этого стихотворения раздел НЕМЫСЛИМ!" Надо сказать, что "Баллада" лишь на несколько строк не дотягивала объемом до тех семисот строк, которые были выделены на весь английский раздел. "Кандидаты в доктора" из ИМЛИ очень лихо продемонстрировали свою образованность. Нечего и говорить о том, куда пошла их рекомендация, — напечатали все-таки два очаровательных стихотворения в переводе Ирины Копостинской. Но писали-то об Уайльде до самого последнего времени у нас именно "кандидаты в доктора". Надо сказать, что писал еще и Корней Чуковский — но весьма давно, да и почти вовсе не о стихах, которые даже с комментариями для чтения непросты, что по-английски, что по-русски.

Впрочем, даже читая английские и американские книги, посвященные Оскару Уайльду, его личности и судьбе, постоянно испытываешь ощущение, что авторы дали присягу говорить "вранье, одно вранье и ничего, кроме вранья". Если и не всегда эта мысль приходит, то подозрительно часто. Ибо сводить творчество и стиль Уайльда к его ирландскому происхождению, к его оксфордскому образованию, дендизму, гомосексуализму, тюремному заключению, социальным корням, влиянию античной, французской, итальянской культуры, к "уклону в католичество" или даже к "желанию во что бы то ни стало быть признанным" — невозможно. Нельзя назвать Уайльда только поэтом, только прозаиком, только драматургом, только философом. Природа наделила его каждым из этих литературных талантов… и прибавила к ним некую неусидчивость: быть чем-то одним, довести хоть одно дело до логического совершенства Уайльду казалось мало. Даже из суммы всех перечисленных слагаемых не получится то чудо, которому при рождении дали имя — Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд.

И надо сказать, что сам Уайльд принял все меры к тому, чтобы никакой правды мы о нем не знали. "Тот хорошо жил, кто хорошо скрывал". Уайльд (по преимуществу) плохо скрывал, — даже, пожалуй и скрывать почти ничего не хотел, — он (по большей части) плохо жил, — хотя жить хотел, конечно же, хорошо, — но понять в нем мы можем немного. Хотя бы потому, что его наследие намеренно не полно сохранено и во многом небрежно издано, тенденциозно изучено, — да и со стороны апологетов дождался Уайльд таких похвал, что лучше б молчали они вовсе. Доходит до того, что литературоведы обвиняют в судебном процессе, приведшем Уайльда в Редингскую тюрьму, впрямую Альфреда Дугласа, "Бози", — путая сына ("третьего") с отцом, "восьмым" маркизом Квинсберри, после провокации которого и состоялся "процесс Уайльда". Впрочем, в грамотности нашего читателя (он же литературовед) — в излишней — не упрекнешь. Несколько раз мне доводилось слышать, что "Уайльд — это тот, который сочинил "Синюю птицу". "А не Метерлинк?" — спрашивал я. "Нет, про такого я не знаю, это из новых, наверное, а вот Уайльд — это вещь, да-а, как сейчас помню в Художественном, сам Аристарх Платонович ставил в одна тысяча девятьсот…". Ничего, семьдесят процентов американских школьников не смогли ответить на вопрос — куда впадает Миссисипи. У нас такое еще впереди, хотя не за горами.

Ничего, просветы в темном советском царстве — где и заикнуться было нельзя о том, в каком аспекте интересовали Уайльда "звездные мальчики", — уже налицо. В московском издательстве "Аграф" изданы хорошим томом "Письма" Уайльда, с не очень обширным, но толковым комментарием, а в серии "Жизнь замечательных людей" вышла книга Жака де Ланглада "Оскар Уайльд, или Правда масок", — не так уж важно, что в переводе с французского (и на деньги Министерства культуры Франции), не очень существенно, что в прошедшей через французский язык транскрипции имена иных друзей и недругов Уайльда и опознать-то в этой книге тяжело. Следом в издании "Независимой газеты" появилась книга Ричарда Элмана "Оскар Уайльд", не только переведенная наспех, но наспех и написанная; Элман по большей части находит возможные объяснения причин поведения Уайльда (в частности, излагает историю того, как Уайльд заразился от продажной женщины сифилисом, из-за этого лечился ртутью, из-за этого зубы у него потемнели, вот и объяснение того, почему у Уайльда развилась привычка при разговоре прикрывать рот рукой, — и т. д. почти на 700 страниц), — однако в ворохе полуправды и более чем сомнительных утверждений можно найти у Элмана и ценные сведения: скажем, короткие штаны Уайльд позаимствовал из униформы масонской ложи Аполлона, в которую был принят раньше, нежели достиг совершеннолетия. Тут французский вариант биографии Уайльда выигрывает — в нем хоть изредка да идет речь и об искусстве. Пикантно, к примеру, утверждение Элмана, что в сборнике 1881 года обилие коротких стихов уравновешено "тремя пространнейшими". Однако в сборнике этих самых "пространнейших" стихотворений, написанных "уайльдовым шестистишием" — на самом деле поэм, — не три, но пять. "Святая ненаблюдательность", как говорил В. В. Набоков, к Уайльду более чем равнодушный. Знаменательно, что завесу тьмы над личностью Уайльда эти книги все-таки разрывают. Увы, куда меньше дают эти книги собственно читателю Уайльда. Наша книга, в которой собрано все его не очень объемистое поэтическое наследие, хоть немного, но восполняет пробел. По крайней мере все стихи его на русском языке теперь изданы.

Из подлинных документов, оставшихся от Уайльда — не из пресловутого "De profundis", тюремного письма длиной в небольшой роман, а просто из писем друзьям и близким, — восстает человек живой, капризный, взбалмошный, по-кельтски страстный, страстями своими весьма озабоченный, одержимый манией не только величия, но и совершенства. Притом совершенства в таких формах, что нам порой может показаться немного смешным.

Уайльд боготворил Китса, умершего совсем молодым, — как некогда Китс боготворил озаренного юношеской гениальностью Томаса Чаттертона, покончившего с собой в возрасте восемнадцати лет, и все-таки оставившего в наследие потомкам немало запечатленного в искусстве совершенства. Уайльд посетил в Риме могилу Китса и дом, где тот умер, но вот какие строки мы находим в его письме лорду Хоутону от июня 1877 года:

"Не знаю, посещали ли Вы могилу Китса после того, как на стене рядом с надгробием повесили мраморную мемориальную доску. На ней выбито несколько вполне приемлемых стихотворных строк, зато решительное возражение вызывает барельефное изображение головы Китса — точнее, его портрет в профиль в медальоне <…> Как я хотел бы, чтобы его сняли, а на его место поставили окрашенный бюст Китса, похожий на красивый цветной бюст раджи Кулапура во Флоренции. Ведь тонкие черты лица Китса и богатство его красок, по-моему, невозможно воспроизвести в обычном белом мраморе".

Даже самые крайние прерафаэлиты, к которым литературно Уайльд безусловно примыкал и живопись которых боготворил, подобного бреда, кажется, не сочиняли. Если бы не собственные стихи Уайльда о Китсе — впору бы заподозрить автора этого письма в издевательстве. Но нет, все в нем было гармонично, сонеты и виланеллы, любовь к Флоренс Болкомб и к Бози, штаны до колен и эстетский подсолнух в руке, греческие классики в оригинале и аляповатый "бюст раджи" на флорентийском кладбище. И даже то, что после выхода из тюрьмы, кроме поэмы, он уже ничего не написал — и едва ли всерьез собирался писать, все это — части единого и совершенного целого, — выстроившейся линии жизни и творчества Оскара Уайльда, такой, какой она видится нам сквозь сумрак столетия.

В парижском отеле в тысяча девятисотом году умирал не дух Уайльда: дух умер на три года раньше тела. В наступающем веке могла жить легенда об Уайльде, но не он сам, даже не его произведения — их придется заново читать в будущем, ибо одетый в комментарии художественный текст Уайльда, чуть ли не любой, говорит читателю совсем не то, что видится в нем на первый взгляд.

Уайльд не только плохо разбирался в живописи (в поэме "Сад Эроса" приписал Д. Г. Россетти две картины Берн-Джонса — даже к друзьям и кумирам не был он внимателен), — музыка его тоже мало интересовала, гениальный Палестрина появляется в его поэме "Мотив Итиса" скорее как литературный образ, да и то не сам Палестрина, а папа Марцелл, понтифик, отравленный на третьей неделе понтификата, заупокойную мессу по которому как раз и написал Палестрина. Стремление расположить стихи и поэмы в сборнике 1881 года в согласии с некими музыкальными принципами демонстрирует минимально образованному читателю как раз полную неинформированность Уайльда о таковых принципах. Словом, попытки описать Уайльда как личность ренессансную и всесторонне одаренную разваливаются с первого же захода. Уайльд любил жизнь и литературу, и иные виды искусства явно были для него маргинальны, даже в Равенне он умудрился, судя по одноименной поэме, просмотреть мавзолей Галлы Плацидии и почти все основные памятники искусства; впрочем, поэма Уайльда самоценна и бессмертна сама по себе, это не просто штудия на заданную тему, это создание незаурядного таланта, чьи интересы определенно ограничены сферой собственно литературы.

Делать грубые ошибки в музыке и в изобразительном искусстве Уайльд мог без зазрения совести, но и только: он явно много читал, и отнюдь не только ради сдачи экзаменов по древнегреческой литературе. Притом образованный именно по-университетски, Уайльд мог позволить себе вольность в обращении с античной мифологией, вводя в обиход сразу несколько вариантов мифа о Елене Троянской или об Эндимионе. Прерафаэлитская лилия в руке (это ее заменил поздней более экстравагантный подсолнух) отнюдь не застила для Уайльда сокровищ мировой культуры. Очевидная безвкусица в рассуждении о портрете Китса никак не сопрягалась в его творчестве с мыслями о самом Китсе и поэзии Китса, которую он прямо продолжал и едва ли не реформировал. Для потомков не так уж важно, что "Новая Елена" была негласно посвящена явно не перворазрядной актрисе Лили Лэнгтри, увлечение которой пережил Уайльд (и, по утверждению Элмана, тогдашний Принц Уэльский тоже). Важно для потомков то, что поэма написана в продолжение и в антитезу шести бессмертным одам Китса, и без них пониманию не поддается.

Главное творение Уайльда на ниве собственно поэзии — помимо "Баллады Редингской тюрьмы", которую, кажется, уже нет нужды анализировать — поэтический сборник 1881 года, к моменту издания которого половина вошедших в него стихотворений была так или иначе распечатана по периодике, впрочем, малозаметной и часто не-столичной, дублинской. Успех книги, изданной в Англии и США общим тиражом в 1500 экземпляров, был весьма умеренным — куда там, скажем, до Надсона в России. Однако для скандала ее хватило: одновременно с появлением книги состоялась премьера комической оперы отнюдь не бездарного поэта-кабаретиста Уильяма Швенка Гилберта и совсем уж интересного композитора Артура Салливана — "Терпение", где Уайльд был выведен на сцену в совершенно пародийном виде под именем Банторна, причем пародировалась даже любовь Уайльда… к Китсу. Газетная критика немедленно перепутала сцену и поэзию, оперетту и жизнь, и отзывы современников на "Стихотворения" трудно читать, не краснея. Как некогда после первой книги Китса издатели потеряли к нему интерес, ибо книга не продавалась, так теперь и Уайльду приписали вторичность (причем по отношению к мало повлиявшему на него Суинберну). Про обвинения в аморальности нечего и говорить: они-то — если судить мерками викторианского общества — определенно имели под собой основания и, видимо, хватило одного "Хармида" для безобразной истории с Оксфордским дискуссионным обществом.

Оное Общество попросило Уайльда принести "Стихотворения" в дар Обществу. Уайльд надписал сборник и отослал его просителям 27 октября 1881 года. После чего состоялось заседание Общества и при соотношении голосов 188 против 128 принятие подарка было отклонено. Причем при повторном голосовании число "друзей" Уайльда возросло, но число "врагов" осталось прежним и подавляющим. Книга принята не была. Творение Уайльда объявили набором цитат из классиков английской литературы, притом в экспертном заключении не особо заботились о подборе имен: цитаты для Уайльда были естественны, но источники были указаны первые попавшиеся и, как назло, отнюдь не те, из которых Уайльд черпал вдохновение, — Китс, к примеру, упомянут не был. Негоже было оксфордским светилам вдаваться в тонкости и помещать в свои закрома стихи героя комической оперы.

Принято считать, что Уайльд все это хамство проигнорировал, просто плюнул на мнение оксфордских светил. Увы, на противоположной чаше весов не лежало ничего, ужасным образом повторялась судьба Китса: положительные отзывы на книгу исходили от немногих близких друзей, отрицательным — был коммерческий ее провал, возможно, даже больше уязвивший Уайльда, чем отказ Оксфордского общества в принятии книги в дар. Уайльду нужен был успех, а на поэзии свет клином для него не сошелся. Но тут сходство с Китсом и заканчивается. Китс понимал несовершенство своей первой книги, быстро создал вторую (эпическую поэму "Эндимион"), а следом третью, обессмертившую его имя. Уайльд же с поэзией после этого практически расстался: лишь отдельные "стихи на случай", лишь доработанная поэма "Сфинкс" (начатая еще в 1874 году) — да созданная уже совсем иным человеком "Баллада Редингской тюрьмы" вышли из-под его пера в два последующих десятилетия. Итог (если — опять же — не считать "Баллады") почти нулевой. Уайльд ушел в прозу и драматургию, в лекции, афоризмы и просто в жизнь, от которой старался все-таки получить максимум удовольствия. Поэт же Оскар Уайльд, автор "Хармида" и "Пантеи" умер во время безобразного оксфордского голосования.

Но тех примерно пяти тысяч строк, которые оставил потомкам Оскар Уайльд, для бессмертия более чем достаточно, — для сравнения сообщим, что все целиком наследие Франсуа Вийона составляет около трех с половиной тысяч строк. При внимательном чтении полного собрания стихотворений Оскара Уайльда приходится лишь горько пожалеть о том, что неуспех "Стихотворений" 1881 года отбил охоту у автора писать стихи и добиваться всемирного признания в этой области. Наверное, это и невозможно было для ирландского приемыша викторианской Англии, — может быть, сыграло свою роль и то, что матушка Уайльда тоже стихами баловалась и безуспешность ее поэтических попыток, а заодно и ее экстравагантное поведение в свете, неизбежно проецировались на его собственный неуспех.

Но будем объективны: если бы не сказки и пьесы, не "Портрет Дориана Грея" и "Кентервильское привидение", если бы не культ эстетской фигуры Уайльда, мы бы сейчас, ровно сто лет спустя после его смерти, о книге 1881 года вместе с гениальной "Новой Еленой" просто не вспомнили бы — мы не знали бы о поэте, как не знали в Англии девятнадцатого века даже имени величайшего из английских поэтов века восемнадцатого — Кристофера Смарта, проведшего годы в Бедламе и открытого читателям сперва престарелым Робертом Браунингом, а потом дотошными компаративистами нашего времени. Когда дело доходит до способности прозевать поэта, то у туманного Альбиона конкурентов в Европе просто нет. Шестьсот лет ждал своего восстановления в правах английского поэта герцог Карл Орлеанский. Триста лет — каноник Томас Трэхерн. Господи прости, но ведь и актер Шекспир… Тут хочется умолкнуть, дабы не поминать всуе того, о чем благоразумные люди диспутов не ведут. В конце концов не обязаны в Лондоне любить инородцев — француза Карла Орлеанского, валлийца Томаса Трэхерна, ирландца Оскара Уайльда…

Но у английского языка и у английской литературы есть еще и мировое значение. Когда распадается империя, то в наследство преемникам остается множество государств, да и множество литератур, объединенных общими корнями и общим языком: на наших глазах в ХХ веке то же самое происходит и с русским языком, и с русской литературой. Неприятие Байрона ли, Уайльда ли в родной стране — это ее личное дело. Количество почитателей того и другого у современников в одной лишь России всегда было огромно. Другое дело, что писатель, воспринятый через призму перевода — пусть даже очень хорошего, — становится немного не самим собой. Но зато каждое поколение имеет возможность и прочесть чужого классика заново, и даже заново перевести.

Наше издание, увы, совсем не попытка "прочесть заново" классическое произведение, как это происходит регулярно с "Гамлетом", "Чайльд-Гарольдом" или "Алисой в стране чудес". Три четверти поэтического наследия Оскара Уайльда переведены на русский язык впервые, да и комментарий пришлось создавать собственный — "импортировать" оказалось почти нечего, а для переиздания подошло весьма немногое. Пять бессмертных "пространнейших" поэм никто, насколько нам известно, до сих пор даже и не посягал переводить. Но это скорее норма: нет русской книги Данте Габриэля Россетти, нет русской книги Суинберна, единственная книга Роберта Браунинга — сущий конфуз, а ведь эти, условно говоря, поэты-прерафалиты, определенно создали и больше Уайльда, и место их в пантеоне английской поэзии куда почетней. Давным-давно потеряли счет прибылям издатели художественных альбомов, в которых извлечена на свет Божий из пыльных запасников живопись прерафаэлитов, — в первую очередь, кстати, того же самого Данте Габриэля Россетти. Где их стихи, кроме как в Англии?..

Культура генерирует сама себя, и читать современников — всегда в обычае. Из этого не следует, что прежние творцы непременно обречены на забвение (как не следует и того, что все из забвения непременно выйдут). Есть традиция поминать классиков по юбилеям. Печальный юбилей — сто лет со дня смерти Оскара Уайльда — выпал на год двухтысячный от Рождества Христова.

В одном из вариантов мифа о Елене — кстати, отчасти использованном и Уайльдом, — она, по воле Аполлона, оказывается перенесена на небо и превращена в созвездие. Для поэтической звезды Оскара Уайльда, видимо, наступило время такого преображения: если не на реальный небосвод, то на небо поэзии ныне водворяется никогда не угасавшая звезда, чей свет всегда сиял, но лишь не привлекал внимания созерцающих, и уже теряют значение те причины, по которым судьба этих стихов сложилась именно так, а не как-то иначе.

Для кого-то, наверное, и Бердслей по сей день — эталон дурного вкуса, — то же можно, видимо, сказать и о поэзии. Так ли давно, всего лишь четверть тысячелетия тому назад, в 1747 году сообщал русский поэт А. П. Сумароков русскому читателю о том, кто таков есть Шекеспир: он с хорошим знанием дела поведал, что это "англинский трагик и комик, в котором и очень худого и чрезвычайно хорошего очень много". Может быть, те же слова можно отнести и к поэту Оскару Уайльду.

Ну, и подождать четверть тысячелетия.

Евгений Витковский